Линза может быть безучастна, человеческий глаз — никогда. Хотя важна не оценка, а само присутствие, зримое и настоящее, незримое и выдуманное, человек за камерой или перед экраном компьютера. Представление превращается в реальность. Бредущий по пустыне видит мираж, и его рот наполняется слюной. Настоящая ли это слюна, если воды нет?

Дороти тоже живёт в иллюзии — как человек, обладающий на сцене властью, снисхождением святой, любящей беззаветно и одинаково — исполняющий желания сильнее желающего. Покупающий иллюзию на мгновение опускается на самое дно пищевой цепочки, и где-то там, недостижимо высоко, на то же мгновение — они. Объекты легко отыгрываемых мужских фантазий.

Приблизиться к зеркалу до неразличения, конденсата, неузнаваемых глаз и рытвинок расширенных пор, и отдалиться от себя; слово, повторенное сто раз, теряет смысл, как отражение в десятикратном увеличении. Так Дороти танцует — если назвать это танцем, а не чем-то ещё. Танцем, танцем, танцем. Капля пота клюёт в затылок. Танцем, танцем, танцем. Становится похоже на имя. Танцем, танцем, танцем. Из бархата темноты смотрят знакомые глаза. Танцем, танцем, танцем. Движение — всё что остаётся.

Она замечает его, как замечают в метро целующихся людей голодные до близости, и в этом нет романтики. Спустя пару недель меняется сменой с Шерри, чтобы случайно мелькнуть перед ним уже не со сцены; всё, что смогла разузнать, противоречиво и нелепо. На всякий случай Дороти каждому верит — вполуха — и ощущая что-то типа азарта выбирает интонацию:

— Привет, — улыбается профессионально, это выстрел из-под ресниц, — сегодня так же быстро убежишь?

Почти добавляет: сегодня не я танцую. В бархатной полутьме на его левой руке подмигивает кольцо, но она быстро успокаивается — на обручальное не похоже, женатые ей в принципе по-человечески не нравятся, хотя с ними, говорят, намного проще. Где-то их носят на правой, а ещё их, конечно, можно снимать, но Дороти всё равно делает в уме пометку, большой палец вверх напротив большого списка вероятных плюсов.

— Оскар, верно? Ценителя искусства видно издалека… Могу я составить вам компанию?

Делая глоток из бокала — почему-то Old Fashioned тут делают хуёвейше — Дороти на секунду морщится, быстро разглаживая лицо в доброжелательность.

Откуда ни возьмись появилась гордость. Будто само ожидание, сама возможность как акции, купленные по чьему-то совету, отлёживаясь в руках Дороти растёт в цене, и сама Дороти тоже становится дороже, откладывая её не на чёрный день, а на серый промозглый период, потому что у отчаяния цвет размазанного по асфальту голубя — немного крови и бесконечный серый, вмешанный в грязь. Оскар тоже болен этим ожиданием, невыгодным, но лестным, потому что рано или поздно Дороти поддастся и чего-то попросит. Оба знают, чего, экосистема притворщиков живёт на этой энергии. Желание материализуется (или нет; возможно, волшебник работает по законам джиннов) и акции упадут в цене. Или сами по себе упадут — уже падают,

так ей говорит голод, которому Оскар кидает крошки со стола и который становится от них только больше. Оскар вытягивает из неё всё худшее, и Дороти одновременно интересно и неприятно, настолько, что она забывает, что в каком-то смысле это всё игра. Никогда раньше у неё не было ощущения, что окно возможностей сужается, постепенно принимая очертания её тела — чем дольше будешь тянуть, тем больше придётся от себя отрезать.

Дороти замазывает синяк небрежно, так, чтобы не было видно только издалека: Оскар любит смотреть вблизи и верно угадывать, и купленные им же очки — такое же приглашение заглянуть поглубже, как и всё остальное. Призыв не к сочувствию, а к мобилизации. Если бы ночью она не плакала — почему-то даже у себя дома украдкой, тихо — можно было бы представить себя невероятно расчётливой, но в любом отыгрыше отчаяния есть реальное горе, даже если его настолько раздели и выставили напоказ, что отыгрывающий считает это представлением.

В первую, солёную секунду прикосновения ко рту, Дороти думает, что взяла на себя слишком много и сейчас расклеится, не красиво и не кукольно, а по-настоящему.

— Вау, — хихикает, шепеляво добавляя, — сразу к делу. Не боишься, что укушу?

Может, у меня во рту триппер какой.

Она отстраняется, прикрыв улыбкой желание помыть рот, оно стекает вместе со слюной по пищеводу в кислотную среду. Переварить можно всё, даже быстрое падение по пищевой цепочке. Вид у Оскара не откровенно нахальный — бизнес всё-таки — но Дороти отчаянно завидует, потому что знает, как греет желудок и сердце чужая решимость, выросшая на бесплодной земле. Ну и то, что она поддалась, конечно.

— Хочу быть звездой, — она разводит руками, — без синяков на лице. Ничего невыполнимого, типа, подёргать за ниточки, устроить на прослушивание, мы уже не в золотой эре MGM, чтобы получать роли за секс на диване.