Обрубок фразы. Ты знаешь, что хочешь услышать, но не знаешь фразу целиком. Дороти подмигивает: додумай меня. В этом вся магия. Однажды появится кто-то, кому она разрешит придумать её целиком.
Точку, расчленившую всё на «до» и «после», она украла на чьей-то гаражной распродаже. Точка блестела, как старые cd, которыми отец отпугивал ворон во дворе; проигрыватель, чавкнувший пиратским диском, издал звук самодельного ветряка, взъерошенного ветром. Кротов такие не пугали. Внутри выгоревшего кинескопного экрана хлопьями падал снег, а Дороти ещё не знала, что жизнь не будет прежней, что Джеймс Стюарт впервые после Второй Мировой получил роль, ночуя у Генри Фонды, что премьера It’s a Wonderful Life прошла прохладно и культовый рождественский статус прирос к фильму лишь к семидесятым. Мимо проходили многие вещи — кабельного дома не было, вместо MTV — фосфоресцирующее пастбище.
Это сейчас CEO Нетфликса рассказывает, что его сын смотрит Лоуренса Аравийского с телефона, вот она, шаговая доступность, только руку протяни — и все мировые шедевры на лаптопе, на ладони, на OLED-дисплее, хочешь — смотри с умных часов, можешь даже не смотреть, а просто слушать фоном, Spotify объявил врагом тишину, а стриминговые сервисы — кинотеатры, цифровой кинопродукт расчленён, разжёван и заранее переварен, персонажи проговаривают действия, мотивации, самих себя, контент становится звуком, необязательной картинкой, забивающей все прорези жизни.
Чтобы в двадцать первом веке снять красиво, нужно имитировать, потому что красиво — не про диджитал, не про естественный свет и не про сентиментальный needle drop, красиво идёт вместе с седеющим глаголом «было». И наречием «раньше». И ностальгией: по физической комедии, по красоте цветов Technicolor, по тому, что сейчас не умеют делать, хотя никто не забывал. Дороти очаровалась магией кино в десять, когда трава была изумрудной, а поля золотыми, может, их разукрасил Антониони, как в Il deserto rosso, или Анна Биллер пятнадцать лет спустя вытянула из Канзаса все краски, чтобы построить съёмочную площадку для The Love Witch. Оглядываясь назад, Дороти видит только сепию.
Первое: никто никому ничего не обещал. НННН. Четыре отрицания, в которые можно завернуться как в меха, четыре издёвки эко-френдли пластика, веганская шуба, этичная кожа. Дороти уезжает из Канзаса с твёрдым ощущением того, что её не наебали, огни больших городов не засветили часть мозга, отвечающую за долгосрочное планирование, ты готовишься к серьёзной жизни, акульему выживанию, плавники взрослых бороздят несвежую воду бассейна, повезёт только единицам. Хорошо, что Дороти именно такая.
Некомфортно ей по ряду причин: во-первых, её застали с поличным, и не на какой-то гадости, а на альтруизме — можно долго дискутировать и передёргивать, «твоя смерть мне невыгодна», «не для тебя старалась» — но Суини, как и раньше, понимает больше, чем говорит. Во-вторых, Лора сама затеяла разговор, к которому не была готова, и потеряла решимость в ту же секунду, как открыла рот. Остаётся хлопать губами, морщиться и делать вид, будто солнце очень мешает смотреть на Суини.
Хочется свести всё к шутке, незначительному моменту, лицо, не прикрытое воротником куртки, кислеет, как забытый на столе йогурт — надо же, Шэдоу и не послушал. Потом ты умер, а он и не заметил, заглядывая Среде в рот. Может, родись ты между его зубов, Шэдоу бы тебя по-настоящему услышал.
Уезжая тогда, Лора ощутила что-то вроде свободы — может, и Шэдоу ощутил, как она размыкает пальцы и не наступает на горло его песне; народец вокруг него пляшет, отбивая пятками какой-то уёбищный ритм, люди умирают, нет, он позволяет людям умирать, очарованный снегом, ветром и другими простыми вещами, которыми обычно перестают проникаться ещё в детстве. Такое сказочное представление — и всё для него.
Раньше она приняла бы всё, что пришло ему в голову (на какие только вещи не пойдёшь, умирая с хуём лучшего друга мужа во рту), Шэдоу мог противиться, просить её вымыть рот с мылом — она бы и кислотой пасть прополоскала, и языком его ботинки выдрочила, потому что так и должны вести себя виноватые люди; Лора знает, что Шэдоу ничего из этого уже давно не нужно, но думая о том, что он просто смотрел на то, как Суини закапывал себя в могилу, смотрел и ничего не делал, — вскипает.
— Ну, я всё ещё жива. Технически. Может, барон сделает вторую порцию жижи?
В Суини есть что-то настоящее, как острие ножа, в словах и поведении — любезно не прикрытое ничем; ему это не нужно, а Лора внутри напрягается, хотя и так лучше всех знает, как прятать вещи у всех на виду, проблема, видимо, в том, что Суини не прячет, и это настолько неправильно, что руки сами тянутся или заткнуть ему рот, или прикрыть место, которым он подставился.
Испортить бы момент, но она уже и так перевела тему. Лора криво улыбается, думая о том, что для того, чтобы всрать разговор, даже не нужно стараться.
Она так хорошо знает, о чём говорит Суини — он всё время об этом говорил, а они прикрывали ладонями зевки, потому что он был простой как двухцентовик, или как автомат, говорящий одни и те же фразы. Опускаешь в него монетку — получаешь гарантированное удовольствие в виде одинаковой программы любой пятницы. Потом изучаешь статьи в интернете, но так и не понимаешь, как распознавать знаки, когда сталкиваешься с ними в реальной жизни. Лора думает: так исчезают люди. Если бы у неё наладились отношения с репеллентами, Шэдоу бы так же стоял рядом и смотрел?
«Странно, что ты догадалась, если задаёшь такие вопросы». А нахуя ты тогда умер? Вопрос приятный и зацикленный на самой Лоре. Если всё это правда, то зачем её оставлять одну?
— Да. В качестве подарка можешь показать копьё. И никаких шуток про член.
Она улыбается чуть менее осторожно — шутка про член разрядит любую ситуацию. Лору, конечно, никогда не ебали муниципальные запреты, и если снять с себя ещё один слой хоть чего-то, загораживаться будет сложнее. Хорошо, что её тело во всём многообразии трупных оттенков видел буквально каждый новый знакомый последних недель, как она когда-то говорила Шэдоу: мне не сложно раздеться, потому что это ничего не значит.
— Давай уговор. Ты находишь копьё, а потом можешь пялиться на мои сиськи. И мы умираем от радиоактивного излучения, пока ты думаешь о горящем катере. Великая и нелепая смерть.
Лора заглядывает ему в глаза, не ощущая злой смелости, преследовавшей её ещё из Каира; думать о том, что скажешь, и действительно говорить — вещи, разделённые пропастью долгих лет тренировки, и всю жизнь Лора училась нихуя не этому.
— Вы вообще можете умереть от радиации?
