[icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/78/36813.jpg[/icon][nick]Pamela Isley[/nick][status]honeyblood[/status]
прототип: natalie westling;
pamela isley [памела айсли] ботаник, токсиколог → экотеррористка, покровительница всего, что растёт, но не имеет права голоса и возможности за себя постоять, аутистичный нежный ребёнок, из которого фем фаталь не получится |
Родиться с серебряной ложкой во рту стоит хотя бы ради того, чтобы чуть позже, назло маме, папе, дизайнерской скатерти и франкоговорящей гувернантке набить рот самой дерьмовой едой из ближайшего фастфуда и там же в туалете надавить двумя пальцами на корень языка, смывая в унитаз все ложки, которые за последние лет двадцать люди успели запихнуть тебе в рот.
Нет, конечно. Поговорка фигуральна, Памела Айсли никогда в жизни не пробовала чизбургер, а искусственно вызывать рвоту вредно (таким способом — уж точно). Фастфуд, как говорит миссис Айсли, это пересоленные канцерогены для нищих; личный повар, которого миссис Айсли выбирала придирчивее, чем сегодняшнюю пару лодочек под цвет утренней ауры, разрабатывает ежедневное меню, состоящее исключительно из продуктов утверждённого списка. Иногда повара смеха ради (безумно забавно) просят разыгрывать древний ритуал обязательной дегустации блюд — миссис Айсли знает, как много у них недоброжелателей.
Обнаружить дурновкусие просто: если в ваш дом приходят журналисты — поглазеть на недавно купленную поделку Хёрста, послушать меблировочные записи Сати в вестибюле и попробовать фондю прямиком из Кантона Во — если журналисты делают фотографии, пишут тексты для своих изданий и остаются довольны, то (БИНГО) ваш счёт — 3 из 3. Всё очень плохо. Всё безумно плохо. Миссис Айсли знает, что цена любому дерьму, что делают Young British Artists, ещё ниже, чем у Вермеера, словившего тень падающего ван Мегерена; всё, что поддельно, не достойно даже упоминания. Миссис Айсли знает о дихотомии всё, миссис Айсли — профессиональный дихотомик: всё схвачено, определено в подобающую категорию и вышвырнуто за ненадобностью дальнейшей рефлексии.
Мама / миссис Айсли, свободное время / дополнительные занятия, Пэм / Памела, личное общение / гувернантка, айсберг / руккола, превратить жизнь в свод правил, держать осанку, сохранять лицо (какие тут вообще могут быть альтернативы?).
случай номер один:
все меньшие, меньшие существуют животные, и отношения столь же чудесные между ними
Памела заражена. Обезображена. Обезображена бессмысленной всепожирающей деятельностью, любым педагогическим методом, выведенном в лаборатории преемников Монтессори, где даже бездействие продуктивно и вымещено в свой угол (7pm — 8pm). Памела стоит рядом с матерью, прячет лицо под вуаль и разыгрывает скорбь
— скорбь это когда левый уголок рта симметричен правому и незначительно повёрнут к подбородку никогда не начинай определение со слова «когда» —
Памела стоит у рыхлого края могилы и смотрит на то, как земля с чавканьем поглощает опускающийся гроб. В гробу лежит загримированная под живого человека сестра мистера Айсли — никогда она не выглядела так хорошо, как сегодня (это Памела подслушала из разговора матери с какой-то женщиной). Мать тоже оживлена, но несколько лихорадочно. Отец уже принимает соболезнования (как минимум открыл приём заявок на сочувствие). От общей сцены неловко даже солнцу, потому оно стыдливо натягивает на себя грязную тучу. Памела заражена и думает только о том, что сегодняшнее занятие по французскому придётся пропустить.
О кладбище хочется говорить лишь языком рекламных брошюр: благоустроенное, аккуратное, рест ин пис, любящие родственники с приклееными хрустальными слезами сливаются в экстазе горя. Миссис Айсли торжественно восседает на каменной скамье, прикладывая ко рту мудштук:
— Ну и шлюха, — вердикт умершей вынесен, подгоревший табак вместе с пеплом падает куда-то под скамью.
Памела смотрит на дымящуюся траву и разбегающихся муравьёв, аккуратно втаптывает в землю уголёк и механически отмечает: последнее извержение Везувия — 1944 год, эффузивно-эксплозивное, реакция на очередную бомбардировку. Памела очень довольна этой аналогией, потому что миссис Айсли говорит, что у неё нет фантазии.
В припухлой траве можно различить труп муравья и полуистлевшую зелень — по горлу перекатывается ком отвращения (мать никогда не посмотрит вниз, никто не смотрит вниз).
случай номер два:
в одном зародыше яблони содержатся яблони, яблоки и семена на бесконечные или почти времена
Дом Айсли — огромная погребальная урна, занесённая в реестр архитектурных изысков Вашингтона. Дом Айсли — гробница: отцовский гербарий, отцовская лепидоптерофилия, филателия матери, собрание костюмов полувековой давности на бархатных плечиках, сухая тишина комнат. Нельзя трогать, нельзя дышать, нельзя заходить. Из очередной деловой поездки в Вену отец привозит засахаренные фиалки — их он предлагает съесть. Памела не понимает, шутит он или нет, и на всякий случай кладёт несколько лепестков в карман, чтобы потом закопать их в саду. Может быть, фиалки восстанут из сахарозного плена. «Много сахара — вредно», говорит воображаемый голос миссис Айсли.
Дома Памеле неуютно — как здорово, что нахождение на свежем воздухе полезно для здоровья. Памела выходит из семейной гробницы, приютившей трупы бабочек, растений и родителей со всеми важными гостями, и сидит на траве. Получается очередная дихотомия.
Памела, конечно же, девочка — спасибо эмансипации за то, что кроме навыков ориентирования в оттенках помад и нотах селективов с раннего детства её обучают и другим наукам. Отец давит польщённую улыбку, отмечая увлечение биологией, мать гордо вносит в список своих заслуг мастерство выбора вечернего туалета и стилистическую сдержанность. Памела — идеальный ребёнок, синдром послушания во плоти, достойное их надежд дитя, покорно заглядывающее в рот. Все любят Памелу (как можно не любить), родители любят Памелу и уверены, что все её любят; Памела говорит, что в школе всё замечательно (как можно не поверить), Вашингтон просыпается по утрам, чтобы Памела проснулась вместе с ним.
Есть лишь одна модель любви, усвоенная дома, — молчаливое одобрение или же просто молчание. В школе с Памелой не разговаривают, и она уверена, что это тоже любовь.
Из засахаренных фиалок ничего не выросло.
случай номер три:
звери посмеялись и падают «замертво»
Кажется, в Сиэтле все любят Памелу ещё больше. В первую очередь, конечно, любят рыжие волосы — хоровод рецессивных аллелей на 16 улице — в самом начале она «та рыжая девочка», которая то-то и то-то. В придаточной части можно упомянуть банковские счета Айсли, не меняющееся изо дня в день лицо (сохранить, держать), заготовленный ответ на любой вопрос (если мы говорим об учёбе, потому что если не о ней, то зачем вообще разговаривать?). Памела ведёт себя так же, как и в Вашингтоне, видит то же отношение, что и дома, и успокаивается. Всё так, как и должно быть.
На одной из лекций подвыпивший одногруппник — Айсли безучастно раздражена — издевательски спрашивает: как можно так жить? ты не чувствуешь себя одиноко? Памела пережёвывает изумление: какое одиночество, Оливер, вокруг столько всего живого. Вокруг всё живое и живёт, ты не одинок априори. Оливер хмурится — его недоумение Памела многим позже препарирует на сотни составляющих, постепенно приближаясь к сути вопроса.
Памела, конечно же, уйдёт в науку. Не ту практическую, отголоски которой слышны в будущей работе одногруппников и знакомых, не ту теоретическую, что придётся оставить на чужую милость и редчайший интерес. Нет, Айсли живёт и дело её должно быть живо. Профессор Легранд это понимает, профессор Легранд это любит; Памела впервые видит, как кто-то идёт не впереди и не позади, а рядом с ней (и немедленно поправляется, ведь социальные роли диктуют иное). Легранд посвятил ботанике всю свою жизнь, а теперь помогает Памеле — она задыхается от гордости и восторга, потому что Легранд НЕ МОЛЧИТ.
Легранд говорит: зови меня Марк. Легранд говорит: конечно, ты будешь писать свою работу у меня. Легранд говорит: соглашайся, это отличное предложение. Легранд говорит: сегодня ты выглядишь изумительно. Легранд перекатывает на языке [r] и хвалит её французский, выламывает кости «мисс Айсли» и сокращает до «Памелы»; они говорят часами, сутками, неделями — Памела не знала, что можно столько разговаривать. Легранд посвящает её во все детали своей работы (она прекрасна), а дальше работать они будут вместе.
Губы у Легранда сухие и горчат от недавней сигареты — когда он целует Памелу, глаза застилает пеленой удивления, но Айсли не задаёт вопросов. Курение вредно, но Легранду можно.
случай номер четыре:
т.е. «люди, товарищи», в виде стилизованных лиственниц, родственники дерев
Легранд говорит, что мораль — это модель двухмерного замкнутого мира, которую можно представить в виде резиновой плоскости, равномерно растягивающейся во всех направлениях. Марк тянет в ту сторону, что угодна ему [науке], и Памела соглашается. Не задумывается, выполняя его мелкие поручения, отдающие гнилью, не задумывается, когда процесс тормозит ожидание посылки с семенами (застряли на границе). В музее есть то, что им нужно, и Памела не задумывается о том, можно ли вообще их брать. Её и так там все знают — а она знает, что никто не заметит.
У Легранда на языке табачная чешуйка — Памела поздним вечером достаёт её из своего рта; сегодня Марк молчит, и Памела не может понять, та ли это модель любви, что прежде. Когда он вновь зовёт её, вопросы вновь растворяются.
Утром [?] Памела пытается пошевелиться, и каждое движение взрывается сонливой болью; боль затихает, и Айсли ныряет с головой в чёрный кисель забытья. Где-то на нёбе языком можно нащупать ощетенившийся розовый бутон — Gros Choux d'Hollande — шипы впиваются в щёки, побеги мечутся в левом полушарии
— боль это когда сейчас никогда не начинай определения со слова «когда» —
Памела не знает, сколько прошло времени, не знает, где она, не знает, в каком направлении шарит ногами; в какой-то момент падает лицом в fontinalis antipyretica. Мягко, хорошо.
Потом боль отступает. Айсли кажется, что она так вросла в канализационную решётку, что крепче связи и быть не может. Наверное, её выворачивает от подступающей тошноты — ком омерзения катается по горлу туда-сюда, Памела задыхается. На этот раз ком выпадает прямиком из её головы (какая же ты жалкая, какая же ты тупая, какая же ты слабая). С каждым приступом Памела выблёвывает прилагательное, пока слов не остаётся вообще — пока от Памелы не остаётся ничего, кроме Памелы.
Розовый куст — бесконечная нежность. Податливый, ласковый, разворачивающийся к солнцу, доверчивый, несмотря на все нарощенные шипы. Памела думает о том, о чём раньше думала преступно мало: розовому кусту не нужен человек. Опустошённые земли, выжженные километры, обезвоженные пустоши расползаются по земле, как муравьиные колонии; сколько Айсли говорила об этом с Леграндом [боже, какая утрата для университетского сообщества, кафедра в полном составе явилась на торжественное погружение закрытого гроба в землю],
сколько Айсли говорила об этом с Леграндом,
сколько она может сделать сейчас.
Розовому кусту даже не нужна Памела.
*«Имейте два кошелька. |
I’ve left minarets for sun and syncopation, sixty-seven shades of green which I have counted, beginning:
palm leaves, front and back, luncheon pickle, bottle glass, et cetera.
One day I will comprehend the different grades of red.Раньше на шее оседали гарбанум и тубероза (верхние ноты на крышке флакона из чёрного матового стекла) — неожиданно удачный подарок матери; тягучий запах следовал шлейфом, пропитывал волосы и любую одежду. Слишком яркий, словно раскрашенная по палитре Стравинского симфония: первые дни Памеле казалось, что у неё самой нет никакого окраса, кроме терпких пастельных цветов, и все обжаренные в сахаре ноты чужие — их она где-то украла и теперь выглядит совершенно нелепо.
завяли завяли цветы разомкнулись стебли
Сейчас все духи отдают душным пленом: бутоны, фруктовые плоды, зелёные растения — не более чем муравьи, застывшие в смоле; запахи мёртвые, тяжёлые, бессмысленные. Теперь для того, чтобы пахнуть едва различимым апельсиновым цветом, Памеле ничего не нужно делать (кажется, потребовалось умереть).
Смерть получилась такой же искусственной и уродливой, как заказанная бутоньерка: Легранд недолго носил Памелу у себя на груди (что завяло — следует выбросить); в месте, где Памела пришла в себя, пахло не лучше, чем на помойке. В уголках рта запеклась ржавая пена, всё тело — шаткое, неустойчивое — в ссадинах и синяках;
какой-то мужчинасколько прошло временитрогает её за рукугде ярот у него открывается, словно он что-то говоритчто происходитайсли смотрит на его зубы, похожие на яичные желтки, и отбивающий какие-то слова языкчтоничего не слышит, ничего не понимает, желтки перемешиваются с белкамичто ему нужнострах, выродившийся в отвращение, выталкивает из глаз ртутные шарики слёзмне нужно идтишарики скатываются по щекам, сползают в рот, голова гудит, будто ветер в стеклянной бутылкемне нужно идтимужчина падает на колени, но не разжимает пальцысиняки, синякиизо рта у него вытекает желток, из ноздрей выглядывает пенаомерзительноон умер?
Вокруг кисловатый запах — новый — Памела переступает через тело и продолжает идти.и на том же месте расцвели фиалки
Газеты переговаривались тревожными голосами:
один труп
второй труп
третий труп
смерть наступила в результате интоксикации
не задерживайтесь на улице в тёмное время суток
никакой связи между жертвами не установлено
четвёртый труп.
Памеле не нужно оправдываться (она не ощущает вины): на кого-то достаточно было разозлиться,
какой-то прохожий выронил изо рта «куколка» (смерть наступила в результате отвращения, глупые полицейские),
продавец в магазине очень странно смотрит, — думает Памела, пока сердце выталкивает одну порцию тревоги. Всего одну — одной достаточно для того, чтобы на лице продавца отпечаталась предсмертная маска, которую Айсли даже не может сосчитать — она, кажется, этого и не хотела, но пока до конца не поняла, как работают новые механизмы.
Потом страх перестал быть нужным — зачем бояться, если они сделают всё, чего ты хочешь.по счастливому стечению обстоятельств и умирать перестали
У владельца квартиры, в которой сейчас живёт Памела, взгляд мёртвой рыбы: стеклянные глаза и прозрачная прохлада; ему велено её не замечать (хороший мальчик) и не попадаться на глаза (у м н и ц а). Немного напоминало дом её родителей, но это ничего: он уже сделал ремонт.
Оправдываться не нужно, если чувство вины умерло несколько недель назад.и ничему кроме фиалок места там нет
А Легранд жив.
Должен оставаться живым, пока Памела не разберётся во всём до конца: как сделать дольше (они умирают слишком быстро), как сделать мучительнее (иногда, кажется, они умирают безболезненно), что она будет говорить (расписывает в голове тысячу сценариев). Памела размышляет, поглаживая указательным пальцем бутон пиона, — он раскрывается, обнажая нежную розовую мякоть, разворачивается к ней и поднимается к самому лицу. Новый сценарий обработан комиссией и принят единогласно.— Привет, Марк, — зовименямаркможешьзватьменямаркприветмарк Памела улыбается, растягивая вишнёвые губы в двойную нить, — можно войти?
У Легранда взгляд такой же мёртво-рыбий, как и у всех прочих; он отступает назад, пропуская её в квартиру, и стеклянные шарики выпадают из его глазниц. Они катятся по половицам, расчерчивая линейный ритм, — катятся прямиком к её ногам (Памела поднимает их и кладёт в сумку; больше Легранд свои глаза не увидит).
На кухне она находит сигаретный блок — выброси, удушающий запах табака — проветри;
садись
и
слушай.
Следующей ночью хороший мальчик Марк Легранд, не остановленный ни одним полицейским за вождение без глазс глазами, подёрнутыми молочной дымкой?, делает всё, что должен сделать: привозит своё тело и причину смерти в точку сборки. Вовремя (ложь — Памела всё равно заждалась).
Она садится в его машину и говорит, куда ехать дальше; Легранду говорить запрещено, потому из звуков остаётся лишь радио, синкопирующее очередной джазовый мотив.
— Как в старые добрые времена, правда, Марк? — улыбка Айсли лопается, разбрызгивая всё тот же вишнёвый сок. — Надеюсь, ты соскучился.
Послушный мальчик Марк Легранд останавливается на обочине, пожирает взглядом лунное брюхо, плывущее по небу, и неловким движением (выбивается из ритма) достаёт из кармана небольшой свёрток,
— Как же здорово, что ты нашёл на меня время! — Памела не отрывает от него взгляд.
разворачивает свёрток и высыпает содержимое себе в рот,
— Будь осторожен, — Памела гладит его по щеке, большим пальцем подхватывая слезу.
глотает, кашляет, собирает всё, что рассыпал и запихивает себе в рот,
— Не поперхнись, — в кармане Памелы звенят стеклянные шарики. — Не бойся, осталось всего чуть-чуть! Можешь запить.
застывает, вывернув взгляд на Памелу — она целует его в уголок рта, обвивает руками, утыкается носом в шею (противно),
он не шевелится и вместе с криком изо рта выпускает несколько побегов.
Изо рта Легранда вылупляются пережёванные стоны, цветочные бутоны и изумрудные стебли.
(рот, глазницы, ноздри, уши)
Бутоны распускаются, кивая Памеле.
(господи, как красиво)Легранд необыкновенно лёгкий — как цветочный горшок, не заполненный землёй, или яичная скорлупа — будто бы остов тела, не вмещающий больше ничего, кроме легковесной красоты. Ветер нашёптывает Памеле слухи и шорохи, но она не обращает внимания (читать не встревожена); взгляд прилип к телу, лежащему в траве, голова — к мысли о том, как здорово было бы скормить это тело земле.
Памела гладит указательным пальцем пионовые лепестки, убирает царапающие глаза ржавые пряди; шёпот ветра становится всё отчётливее — она оборачивается (цветущая улыбка настороженно проколота в нескольких местах) и щурит в темноте глаза.
