В конце концов, Англия приняла их радушнее Франции и не врала бесчисленному потоку retirada о том, что на родине их ждут с распростёртыми руками. Бенето благодарны этому, не малодушно, но не всем сердцем — считай, половинчато, как любители природы, посещающие Лондон и натыкающиеся на шустрых лис, доедающих чей-то takeout на площади.

Мария, первая из сестёр изъявившая желание volver a la patria, обогнала всех не из тоски по прежде не виденному дому, а из банального желания оказаться там первой и продемонстрировать местным, как хорош её испанский. Вернувшись с ворохом подарков: матери и сёстрам по мантилье и пейнете, отцу — кремовый, почти белый жилет, расшитый нитями гранатового цвета, она начала рассказ, который оказался одновременно увлекательным и утомительным. И если мудрость Бальтазара Грасиана (его карманный оракул отец как-то подкинул Марие в шутку, о чём пожалел уже на следующий понедельник, собираясь на работу) в новинку не была, то рассказы об Испании остальным сестрам и приоткрывали завесы несколько не там, где хотелось Марие.

Лидия прервала воссоединение памяти и зябкого английского вечера очень изящным зевком — его она всегда прикрывает, чтобы не показаться грубой, а рот держит пошире, чтобы окружающие поняли, что адресована скука именно им.

— Вы эти мантильи видели... Какие-то траурные шмотки, Каталина, смотри.

Невыглаженная иссиня-серая мантилья не задерживается на голове дольше секунды.

— Боже, никто тут такие не носит. Хорошо хоть у нас скоро тематическая вечеринка, даже думать не нужно.

Первыми встреченными Марией на пристани были полицейские и рыбаки, окружившие какой-то огромный холщовый мешок. Комары тоже заинтересованно пищали, а потом Мария подошла и заглянула вниз — не комары то были, а мошки; под ногами у собравшихся лежал труп, частично покрытый солью. Лицо было не разглядеть, и Мария выпустила что-то среднее между охом и удивлением, на что рыбак обернулся и в максимально обеспокоенных señorita и no mire попросил её отойти.

Сеньорита в этот момент думала только о том, что проще было бы добраться сразу до Эстремадуры — семья Бенето оттуда родом, и Мария подготовилась, читая о бедности после изгнания мавров, бедности настолько печальной, что местные потом считали за честь променять эту пустую землю на сны о золоте Индии. Кортес дал им то, о чём они мечтали, но по древней традиции завоевателей многие свою часть награбленного не смогли даже довезти обратно до дома, проиграв по дороге в Старый Свет. Может, в их роду тоже были конкистадоры. Сеньор Бенето надеется на обратное — спустя 500 лет смысла у этого было не больше, чем у уничтоженных ацтекских идолов, помешавших чистоте помыслов Девы Марии.

Мария рассказывает об аистах, привыкших к испанцам настолько, что ни клубы дыма, ни громкие звуки колокольни их не пугают, и Хуана перебивает: они же щёлкают ключами, да? как это звучало? Сестра вздыхает то ли с насмешкой, то ли с умилением:

— Не посвящать себя занятиям неуважаемым. Особенно же чудачествам, они доставят скорее презрение, чем почтение. В церкви каприза множество сект, но достойный бежит их всех. Я рассказываю, как оно было, не для того, чтобы изображать птичьи звуки.

Исабель ловит взгляд Хуаны, сдерживая улыбку уголками губ, а смех — в заточении ноздрей, в которых он превращается в смешливый ветерок под носом:

— Интересно даже, есть ли в твоём оракуле конкретная цитата про клёкот аистов. Такой шанс потеряли.

Мария, предпочитая не замечать последнюю минуту обмена остроумием, невозмутимо продолжает. В Мериде местные рассказали ей, что она находится в самом жарком месте Испании. Воздух там был светлый, прозрачный, не то, что у нас, спёртый, как дыхание большой собаки.

Сеньор Бенето, сидящий поодаль за книгой, давящей даже на его академически закалённые колени, бросает куда-то в сторону: no hay perro ni gato que no lo sepa, María. Сеньора, задумчиво крутящая в руках чёрную пейнету, сплёвывает фиговую косточку в чашку: tener un humor de perros! не обращай внимания, Мария, на этого sabelotodo.

Этот разговор, нелепый для англичан, как bruja, сидящая лицом к прутьям метлы, растянулся до самого утра, и каждый раз них нашёл для дорогой сердцу семьи слово поострее.

В плохой день залив в Сан-Себастьяне серый, будто смотришь на Северное море.

Шэдоу отказался от неё, и впервые Лора решила ему довериться — там, где, как она думала, ещё была кровь, оказалось тело, поглощённое автолизом. Жизни в нём уже не было, одно самопоглощение — и Лора наконец-то слышит, что ей говорят. Они лежат в окружении надгробий, назойливое солнце подсвечивает каждый сантиметр лица Шэдоу, его спокойные глаза и пятнышко на горловине футболки, всё почти так же, как раньше, и Лоре хочется выть: он больше не её, с каждой секундой она понимает это всё лучше. Всё закончилось.

Он мог бы злиться — она была бы рада, она этого заслуживает, но он ни разу за всё это время не повысил голос. «Суини умер» проваливается между новостями, Шэдоу говорит об этом между делом, и на этот раз его спокойствие раздражает Лору. Может, он слишком много времени провёл со Средой, и некоторым смертям перестал придавать значение. Может быть, он вообще не такой, каким она его представляет.

Лора переворачивается на спину, чтобы Шэдоу не увидел её лицо.

***

Лужа его крови выглядит так, будто он умер несколько минут назад — кровь густая, слишком густая, наверное, похожа на кисель, но свернуться не успела. Лора сидит рядом, рассматривая испачканные ботинки; тело Суини она пока не видела, потому что видеть не хочет. Самеди говорил про две капли, но Лора в ярости — той ледяной, что сковывает движения, несёшь себя, чтобы не расплескаться. Хочется вылить в это застывающее озеро ебучее зелье и искупать Суини в его же крови.

Украденной из кухни чайной ложкой, трижды промахиваясь мимо узкого горлышка — руки в железе — Лора пропихивает во флакон кровь, как таблетки в собачью пасть.

Сложенный пополам Суини носами ботинок почти дотрагивается до асфальта.

***

У неё нет плана. И мыслей нет — одна бесконечная неготовность смириться с двумя утратами за день. Шэдоу она решила отпустить, а Суини ничего не может сказать против. Может быть, он проснётся, как спящая красавица, и спросит, нахуя она его разбудила. Скорее всего, так и будет. Лора просто преследует то, что давно разложилось: в ней, битве, браке, багажнике, холодильнике. Хобби такое.

Восемь часов до Нового Орлеана кажутся пыткой, дважды Лора чуть не въёбывается в медленно ползущие по шоссе машины, да что там, она хочет въебаться, но это ей ничего не даст. В прошлый раз монету запихнули обратно в грудную клетку — на этом мысль обрывается, потому что Лора понимает, что сделать это некому.

Самеди и Бригитта смотрят всё тем же припудренным взглядом. Раньше это раздражало, будто на тебя смотрят снисходительно — мягкую насмешку Лора ненавидит больше всего — но так же они смотрят и на приволоченный среди ночи труп, и она на секунду успокаивается, чужое безразличие (они ведь его друзья) значит, что для Суини смерть важна настолько же, насколько и для лоа — много и ничего, как утренняя чашка кофе, бармен из соседнего бара и назойливые туристы. Его смерть в порядке вещей.

Они даже разрешают вывалить его тело прямо на стол (интересно, почему её заинтересовало их мнение, когда её вообще начало это ебать). Лора даже зажимает Суини нос, будто он может сопротивляться, взбалтывает зелье, как суспензию, ювелирная операция — не промахнуться мимо его рта, тронутого окоченением по касательной. Если бы рот не открылся, Лора бы выломала ему челюсть.

Ничего не происходит — кроме того, что она опять понимает, что с чем-то нужно смириться. Не дважды за день, блять, Лора святая, но не настолько.

Она отводит взгляд (разочаровалась очень быстро, чтобы поскорее проглотить обиду, чем глубже запихнёшь её обратно в глотку, тем меньше почувствуешь). Нихуя она не надеялась, конечно, она же не глупая и не настолько наивная, чтобы верить в то, что может что-то сделать. На тело Суини смотреть не хочется. Слова Шэдоу о том, что она ему не нужна, тоже до последнего не хотелось замечать. Лора замечает какие-то паттерны.

А когда Суини открывает рот — максимально неэлегантно, это помойка в прямом и переносном смысле, от него ужасно воняет — смотреть страшно и опять хочется отвернуться, чтобы не выдавать лица, если посмотришь на Суини хотя бы украдкой, реальность ёбнет тебе по лицу, нехуй надеяться, может, научишься хотя бы на таких пранках.

— Ты мой должник, — слова Лора зажёвывает, потому что не знает, что сказать.

Ей страшно.

— Самокруток нет, может, снизойдёшь до мальборо?

Впервые за всё это время у неё что-то получилось. И всё равно похоже на подарок, которым покрутят у носа, чтобы потом посмеяться — что ты себе возомнила? Лора закусывает губу и смотрит Суини в глаза (закончите это прямо здесь и сейчас, пожалуйста).

— Не хватило.