Как монетку подбрасывать: «я знаю твои секреты» с одной стороны, с другой — «ты знаешь мои», монетка падает ребром, металлом между ними. К Эссексу они пришли без её ведома — рассказав постфактум — конечно же они нашли способ, придумали, скрыли, триумф победы позаимствованного опыта над чужой хитростью; Мойра слишком хорошо помнит химер и девятую жизнь, остальным, видимо, нужно напомнить. Его официально приглашают на Кракоа, дают место в Совете, доверяют целую команду (чем это закончилось, кстати) — без этого она бы не оказалась здесь, но благодарность испытывать сложно. Пытаться отследить, какая ошибка оказалась фатальной, тоже.

На что это похоже? На вязкий, нашпигованный иголками сон, гущу леса, дурную болотную воду, запущенные одновременно прямые трансляции — другой Мойры, клонов, которых она отказывается называть своим именем, шелухи Синистера, в голове которого никогда не хотелось оказаться, ей и в своей голове слишком тесно; когда она выныривает из этого, приходится цепляться за сенсорику, но свет слишком тусклый, запахи неразличимы, фокус внимания ускользает. Помогла бы острая боль, всё подойдёт, и удар, и надрез, лишь бы зафиксироваться на чём-то реальном, но удаётся только вращать эту мысль по кругу.

Мойра умерла несколькими днями раньше, придумав, как перехитрить смерть; её мысли и эмоции приходится долго скрести — ни на одну жизнь она не смотрела с жалостью и отвращением, но пришло и их время. Тело, упакованное в ватный тремор, безразлично к приказам, и Мойра сосредотачивается на дыхании, разглядывая пол.

CHANGE

Неловкие смерти, «уничтожения» и «ликвидации» государственным репрессивным языком, мучительные смерти, геноциды, вымирания, смерти от старости, смерти в тюремной камере, смерти-вознесения, смерти-растворения в чём-то слишком большом, чтобы считать это победой, пандемии, избыточная смертная статистика. Смерти друзей и врагов, смерти случайных попутчиков, смерти наблюдателей и клоунов, выгодные смерти, смерти-ущерб. Мойра долго думает, что научилась с ними мириться, убив столько раз — особенно, но не счётчик лет в её голове перегорел несколько дней назад, а коллективный некролог. «Я так часто видела, как вы умираете», стоило ей сказать Чарльзу, «что жизнь потеряла смысл. Осталось только выживание». Иногда ей хочется перед ними извиниться: за прошлую жизнь и за то, что пустила Апокалипсиса по их следу; она не хотела убивать ни Чарльза, ни Эрика, но была обязана попытаться. Кажется, они об этом знают. Или отмахнулись от обиды, как немногие люди, способные смотреть дальше нескольких лет вдаль и вглубь.

Сумасшествие последней Мойры её не ожесточает, как, наверное, должно было. Она просто впервые за долгое время хочет умереть — окончательно. Эссекс умножает на сто не только количество попыток и исходов: Мойра, изгнанная с острова, знает, что у них никогда не получится. Мойра, выплюнутая колбой со слизью вместо морской пены, знает другое: я не получилась.

OR

Возможно, все дороги ведут к безумию. Эту мысль в каком-то другом таймлайне транслирует Эмма, которой о клонах Синистера рассказывает Дестини; Эмма говорит: твоя ошибка в том, что ты считаешь себя самой важной. Центром. Единственной причиной. Мойра хочет, чтобы Эмма заглянула чуть глубже, но она туда не дотягивается, заканчивая сеанс очередным выстрелом в голову.

Ксавье учит детей не воспринимать свою инаковость как бремя, но Мойра уже не уверена. Так она возвращается к мыслям о вакцине — просто мыслям, блять — и это не столько подведение итогов существованию мутантов, сколько эпитафия человечеству. Вы не сможете. У вас не получится не ненавидеть. Это снисходительное отношение всегда сквозило в идеологии любого, к кому присоединялась Мойра; они играют не с людьми, а с маленькими детьми, бьют их по рукам, чтобы не вышло чего-нибудь такого, пытаются чему-то научить, что-то предупредить, заложить, договориться. Они необучаемые. Она пыталась столько раз.

DIE

В чём проблема Синистера? Двойная агенда, нестабильность, любовь к эпатажу и застилающая глаза самовлюблённость (последними грешат и многие текущие участники Тихого Совета). Мойра понимает, чего он хочет, смутно улавливает мотивацию, но стоять на клочке нормальной земли посреди зыбучих песков не хочет.

Зато хочет приложиться головой о стену. Блять. Блять. Сука.

Самый сложный период младенчества — первый год, когда разум всё знает, но только в теории: думаешь, что умеешь ходить, но не можешь, знаешь все слова, доступные языковой мышце, но не можешь их произнести, мозг, не замутнённый достаточным количеством нейронных связей, на долгое время остаётся набором полушарий. Хоть в космос импульсы пускай — одна хуйня. На атрофию и близко не похоже, но чем-то её напоминает: Мойра ощущает холод, прикосновения, плитку под ногами, но пошевелиться не может.

— Сколько времени это займёт? Придётся посещать местный клуб лечебной физкультуры?

В чём преимущество Синистера? В его присутствии заражаешься клоунадой. Лучше думать о том, какую колкость выпустить изо рта, а не подбирать синонимы к ксенофобии.

— Знаешь, после Апокалипсиса меня уже ничем не удивить.

Можно продолжать ассоциативный ряд: несерьёзность, несдержанность, беспечность, самое мерзкое — хаос. Им Мойра заражаться не хочет.

— Умоляю, скажи, что у тебя есть ванна, — она делает паузу, в паузе — утомление и зачатки смирения, — не выложенная телами твоих клонов.

Белейшее лицо, будто вырезанное из слоновой кости, вскипяченное в молоке и кислоте — так и хочется из него что-нибудь вырезать. Если бы Мойра могла, она бы оставила Эссекса, улучшенную его версию, обескровленную, будет не так весело, но они не веселья просят от жизни, а выдроченную до блеска хирургическую палату, в которой доктор проведёт каждую операцию по строгому регламенту. Весело будет потом смотреть на то, что от него останется, Эссекс без смешинки, капающей из уголка рта и прожигающей губы, — пустышка, яичная скорлупа. Он всё равно не один из них, даже если мыслит себя порождением Тифона и Ехидны. Ни великаны, ни богини мутантами не были. Викторианские джентльмены плохо адаптировались к 21 веку. Наверняка Дестини думает о нём двумя словами: плохой мальчик.

— Умоляю, давай продолжим говорить о членах. Какая длина твоя любимая? Это опыт бесконечной мастурбации заставил тебя уничтожить всё, что мы сделали? Правы были католики, получается.

Умирает ли мир вместе с ней, или просто отходит на второй план, теряя для неё значимость? После смерти всегда приходит тёплая пустота — закрываешь глаза, на которых уродство очередной несбывшейся мечты отпечатано катарактой, открываешь — в утробе. Тепло, даже жарко, следующие несколько месяцев этой солевой камеры почти что пытка, но по одному диагностическому критерию не подходит. Мойра знает, когда это закончится. Оставив матери в подарок парочку разрывов, обретаешь что-то вроде свободы — мир, готовый распахнуть тебе уже знакомые объятия, даёт тебе щедрые 8 по шкале Апгар, и все шутки о том, что младенец кричит, на секунду осознав себя в этом мире, совсем не шутки. Хотя Мойра потом будет ещё много кричать.

— Одного чего, Эссекс? Карнавала? Как думаешь, получится забыть, кто отдал Мистик бэкап для воскрешения Дестини? Я знаю, что должно быть сделано. Как только я встану на ноги, первым, кого я убью, будешь ты. А потом ещё ты. И любая вариация тебя. А когда я закончу с тобой, я убью то, во что вы мне превратили.

Хочется надеяться, что от ярости сейчас заработают хотя бы руки. Но нет. Может, Чарльз бы сказал, что она выбирает тот же пусть, что и другая её версия, ныне кибернезированная — окей, принято, Ту Мойру она убьёт прежде, чем добить всех клонов Синистера. As a treat. В знак уважения к законам Кракоа, ни в одном из которых не подразумевалось изгнание за отчаяние. Злость на Мистик и Дестини иссыхает, но пахнет по-прежнему — диоксидом углерода в большой концентрации, кислятина, пошлость. Мойра хотя бы может их понять. Понять Чарльза и Эрика — нет.

— Если ты думаешь, что можно просто вскрыть любого клона и сделать меня твоей уборщицей только потому, что наши цели сходятся — сюрприз, сходятся они лишь в твоей голове. Ты уже уничтожил один таймлайн, — она смотрит ему в глаза не отрываясь, в них всё так же темно и нечитабельно,

(во рту у неё сухо, так сухо, но всё равно недостаточно для того, чтобы не набрать слюны на один плевок)

— Если я проебу этот из-за тебя, я тебя уничтожу.

Мойра поднимает голову, на координацию надеяться смысла нет, потому плевком в глаза она не попадает. Неважно. Сам факт.

— Сделай так, чтобы мне не приходилось этого делать. Я хочу в ванну.

Трёхликая Геката отправляется в Египет, чтобы слиться в своих ипостасях и стать одним телом с тремя головами и шестью руками. Κροκόπεπλος, «одетая в пеплос шафранного цвета», покровительница кошмаров, теней и тайн.

Тебе идёт.

Она думает укусить его за палец, но сначала касается его языком (может, ему понравится), а потом резко сжимает челюсти — верхний ряд зубов едет по ногтю большого пальца (это ему точно понравится). В жесте Синистера ни заботы, ни ласки, сплошное превосходство работающего тела над проигравшим.

От запаха можжевельника и лаванды — спасибо, что без ириса — тошнит. От пробитой головы, скорее всего, тошнит тоже.

Зря ты не убила меня раньше.

Она не успевает задержать дыхание перед погружением, и кислород в лёгких — злой огонь, слишком быстро выкристаллизовавшийся внутри. Время, как и всегда в этом столетии, подводит её, и пузыри воздуха, лопающиеся на поверхности ванны наверняка веселят Эссекса. Проигравшее тело бурчит что-то из-под толщи воды. Потеха. Ладони, которые Мойра уже не может сосчитать, поднимают её на поверхность, паучьи пальцы цепляются за волосы, изо рта вода выходит вперемешку с кровью.

— Могло быть и хуже, — она сплёвывает, храбрится, будто может позволить себе что-то кроме надсадного кашля, — асфиксия всё, не в почёте?

Он бы ответил: будет хуже, дорогая, пока она пытается проморгаться и понять, что блестит в его ладони. Блять.

Это не так больно, как принято считать — точно не больнее сгорания заживо или четвёртой стадии рака, точно не сразу же после плена колбы, но кровь безразлична к градациям боли, она приходит на вызов, и в очередной раз позвала её не Мойра. Кровь заливает глаза. Жрецы ацтеков вспарывали себя обсидиановыми ножами, собирая подношение богам, и их спутанные длинные волосы, насквозь пропитанные засохшей кровью, приводили испанцев в ужас. Боль притупленная, дистантная, недостаточная, чтобы кричать, но она прокусывает щёку, резко закрыв рот, внутри металлический привкус мешается с мыльной водой и едкой возможностью не радовать Эссекса воплем.

Апокалипсис её — мать генералов, мать Аккабу — меткой не обозначил. Кожа стала сизого цвета, как мокрый асфальт, тело укрепилось, наваждения превратились в толкающую силу. Они были вместе. Чем-то единым. В какой-то момент — единственным.

Она громко выдыхает.

— Это твоё клеймо, предназначенное для тебя. Щедрость Эн Сабах Нура. Только у тебя встанет хуй от мысли о том, что кто-то может подумать, что на мне твоя метка.

Они помнят? Знают? Ответ на поверхности. Это знак Синистера.

До этого Мойра скрывалась от остальных — незримое присутствие той, кого считали мёртвым человеком. В этом было и преимущество, и унижение, и пользовались этим и Чарльз, и Эрик. Слова «эксплуатация» она избегала до последнего, потому что ЕЁ цель стала их целью — а Эссекс вооружается клеймом, от которого не отвязаться. Под водой она снова трясущимися руками царапает ванну, частично сдирает один ноготь, считает от одного до десяти и обратно, сглатывает кровь. Дышать тяжело.

Ей хочется ответить — парировать хоть чем-то, укоротить довольство, лежащее на поверхности его полуприкрытых горящих глаз.

— Часто так делаешь? Я думала, ты дрочишь только на своё сходство с клонами. Подождать, пока ты отойдёшь?