Лицо, изъеденное недосыпом, тонкая щетина, царапающая раскрытую ладонь; Кассандра утыкается щекой ему в колени, ледяное дерево сгнившего пола холодит ноги — Тим что-то бормочет, Кассандра не слышит, что, но наверняка не согласна. Рука затекает, и Кассандра опускает её, засовывает ему под пиджак, спина горячая, позвоночный столб скоро прорежет ткань рубашки — в этом сне ей всегда тридцать, а Тиму двадцать, он сидит в кресле в кабинете Брюса, она — на полу, пока не станет совсем холодно, обязательно становится холодно, и она поднимается, чтобы поцеловать его в лоб.
— Так ведь намного проще, правда?
Он ничего не отвечает.

Ей точно стало проще. Думать, даже говорить — будто с телом, рождённым лишь с одной целью, наконец-то перестали спорить. Кассандра вспоминает первые годы — мерзость, тоска, одиночество, страх; не поддающиеся слова, злое тело, звенящая голова. Что-то ещё. Она долго пыталась забыть — получилось.
Десять лет назад ей казалось, что то убийство было её первым. Значимым. Испортившим всё. А потом она вспомнила про маму Харпер.
Потом умер Брюс. Или ушёл — они устали разбираться. В Кассандре уже ничего не сломалось, потому что она разбила всё, до чего дотянулась. Они так привыкли к тому, что мог бы сказать Бэтмен, что живой оказался не нужен. Умер, ушёл — какая разница; они и так знают, чего он хочет и кем он был.

Сложнее всего ей было после смерти Тодда — наверное потому, что он делал вид, что ему похуй. Чем дальше, тем Кассандре больнее от того, что ей не наплевать.

На себя она смотрит как на то, что уже испорчено, но ставить на себе крест ни к чему — польза от неё ещё есть. Руки у неё золотые — ржавая корочка крови толстая, а золото всё равно видно.

Перестаёт считать количество убитых и начинает считать, скольких сняла с совести Тима — так с чужого пиджака стряхивают воображаемые пылинки, только тут тех, кого уже ничем не исправить, Кассандра убивает, и Тима в пиджаке не видела лет пятнадцать (в костюме — да, часто, неприлично часто). Всё ещё думает, что ему тяжелее, чем ей.

В её снах ему всегда двадцать. Он никогда с ней не спорит, не повышает голос, не рассказывает ничего нового — напоминание о том, каким она его оставила, утверждение того, каким он стал; Кассандра поднимает с пола нож, гладит Тима по щеке и говорит:
— Я тебе помогу.
Иногда он забирает нож из её рук, и Кассандра внутренне застывает — будто смотрит на что-то, чего никогда не должно было произойти.
— Нет, не сейчас, — она целует его в лоб.

Может быть, то, что не должно было произойти, — неизбежность. Кассандра никогда так не хотела вернуться, как в день, когда полиция Готэма объявила Бэтмена в розыск. Глупый Тим (она просто не успела). Нужно быть быстрее, думает Кассандра, раз за разом возвращаясь в Бэтпещеру, просматривая обнаруженные им улики, запоминая чужие лица — банда красных колпаков настолько живучая, что можно перестать давать им новые шансы.
Единственное, что Кассандру до сих пор удивляет — то, насколько легко умирают люди. Убийство — это быстро, если ты знаешь, что делаешь; раньше она тратила все свои силы на то, чтобы сдерживаться и сдерживать, на патрулях изматывалась так, что спать приходилось часов по восемь. Теперь она возвращается к себе под утро, и чужая смерть проходит мимо, не оставляя ни усталости, ни новых снов.

Она ждёт того, что Тим наконец-то придёт — поймёт, кто за всем этим стоит, может (хотелось бы) разозлится на неё, захочет остановить. Останови меня, думает Кассандра, так я пойму, что делаю всё правильно.
Может быть, ему слишком противно, чтобы смотреть на неё. Кассандра устаёт гадать и устаёт спрашивать во сне — этого Тима уже давно нет.

Следующая ночь дождливая, душная, пыльная — капли дождя сползают по плащу, разбитая вывеска подмигивает раз в двенадцать секунд (Кассандра считает, пока стоит у очередного тела). Тим практически бесшумный, но Кассандра в их деле лучше него.
— Привет.