Беспокойство кусает её за пальцы — беспокойство не за Романа, а из-за её неприсутствия. Ей хотелось бы войти в его дом, как Таис — в Персеполь: подхваченный ветром пеплос, молочное тело, не тронутое дымом, факел в воздетой руке; «и жен­ские руки заста­вят в один миг исчез­нуть зна­ме­ни­тое соору­же­ние пер­сов». Только написанное Рейнолдсом лицо ей не нравится — она красивее.

Ей нравится думать, что у них с Таис много общего: от пробелов в биографии до захвата чужих территорий; Египет не принял её, потому что не мог принять — любой земле тяжело носить таких женщин и их могилы. Если её силы, как и тело, образованы глиной или камнем, брошенным за спину Пиррой, то земля, как и всё живое, упрямится из обычной ненависти.

Цирцея любит не жизнь, а зрелищность, не события, а сцены. Она представляет, как зрачки Романа впитывают часть огня и блестят (ближний план), его лицо, обязательно непроницаемое (камера отъезжает чуть дальше), его фигуру на фоне дрожащего в пожаре дома (дальний статичный план) — ботинки во влажной траве, пятнышко на рукаве, выбившаяся прядь. Цирцеи там не было, потому приходится пророчествовать и стать им.

Она не знает, что ему ответить, потому просто продолжает улыбаться.

Кольцо велико — но это даже комплимент.
— Оставь! — Цирцея повышает голос и сразу же захлопывает рот; смаргивает неловкость, глядя на ботинки Романа. — Прости, я хотела сказать.. Я хочу его, это важно, очень важно. Спасибо.

Кольцо лежит на столе — перед пожаром, говорят, из дворца Ахеменидов всю утварь вынесли до пожара — Цирцея полулежит вместе с ним, вытянув левую руку. Улыбка ленивая, забродившая, такой улыбаются воспоминаниям. Она хотела бы настолько сосредоточиться на моменте, чтобы не слышать, что делает Роман, но у неё никогда не выходило не слушать.

— Не знаю, я не чувствую запаха, — голова, кажется, смирилась с событием и продавливает по пищеводу восторг, хочется встряхнуть Романа, чтобы его голова заработала так же, — Ты это сделал.

Ей кажется, что она ещё никогда так не улыбалась,
— Я люблю тебя.
и больше никогда так не улыбнётся.
(пиздёж)

В нём ведь было какое-то тёплое место — Цирцея вспоминает об этом только тогда, когда боится — мягкое место, которое можно было набросить на себя, как кашемировый плед в ненастоящий минус. Когда ей не страшно — она ни о чём не думает, места перестают существовать, уступая пространствам, которые можно обустроить под себя. Цирцея выбирает, как и во всём, сначала нерешительно — территорию нужно опробовать: антикварный подсвечник, соусница девятнадцатого века, гардины неприступного вида — ей нравится вся подсмотренная, украденная атрибутика бессмысленных трат, когда-то эти вещи принадлежали богатым людям, теперь они у неё.

Цирцея сверлит взглядом запонки, которые выбрала Роману несколько месяцев назад.

Больно.

— Нет! Всё хорошо, ты меня прости.

Куда ушли её силы? Просочились сквозь его зрачки в ночь поджога? Развеялись вместе с пеплом по дорогому району? Почётно, но хуйня. Цирцея видится с другими мужчинами — ничего такого, но Роману не говорит, конечно — проверяет, осталось ли в ней хоть что-то, и каждый рот послушно открывается и говорит всё, чего она хочет. Почему не работает с Романом?

Снова становится страшно, когда она ощущает прикосновение ко спине — старается не выдать напряжения, но сама же когда-то и говорила ему, что ненавидит, когда трогают спину, в таких жестах ни ласки, ни доверия, ни нежности, только испытания. Стряхнуть это удаётся только на террасе, ветер слизывает отпечатки пальцев, жаль, что это лишь фигура речи.

Вид не впечатляет — настораживает. С большим интересом Цирцея смотрит в бокал, параноидальные мысли щёлкают одна за одной: может, она что-то упустила, и Роман хочет её отравить. Эффектно, но не в его стиле — если полиция обнаружит её тело, наверняка на нём не останется ни живого места. Говорят, убийцы, привязанные к своим жертвам, излишне жестоки. Роман такой, кажется, вообще со всеми. Но что, если. Нет. Да. Улыбнись. Посмотри ему в глаза. Отвернись. Опусти глаза. Спроси о чём-нибудь.

Цирцея кивает и протягивает бокал:
— За этот вечер!

Старается смотреть ему в глаза — без заискивания, но и без чего-то другого, важного (выветрилось):
— Прости, в последнее время… я сама не своя. Не знаю, в чём дело, но я обязательно исправлюсь. Я вижу, что тебе плохо — больше не позволю себе такого.