Глаза горбуна, плотные, как бусины, залитые воском, ощупывают Шилова, Прасковью, свежевыкрашенную стену за ними. Время, до этого момента скучающее и податливое, вдруг ожесточается, высыхает в леску, на которую можно успеть нанизать тысячу мыслей и возможных решений. Действий — ни одного. Прасковья стоит, вооружившись заученной с прошлой ночи решительной позой, нагло смотрит куда-то вперёд, не на Лигула, а так, сквозь него, так даже сверху вниз ни на кого смотреть не нужно — просто пренебрегаешь чужим существованием, потому что имеешь право.

Ритуал почтения, затянувшийся на несколько секунд, растворяется в чужой жадности. У Лигула наверняка есть план, подозрение, затаённая ещё с детства обида. Тартар, конечно, учит переступать через это всё, не проживая, а складируя в груди, пока одним утром ты уже не сможешь подняться наверх. Вот и сейчас, конечно, чего ждать. Хватай, потом разберёшь, что проглотил:
— Соскучилась?

Прасковья улыбается. Все знают, что карлик всех ненавидит. Карлик знает, что его ненавидят все. До чего приятное, понятное место.
— Точно не по тебе.

Следующую неделю она думает, насколько сильна вера Шилова. Или то, что она могла бы назвать верой — продержит ведь его что-то то время, что Прасковья будет делать большие глаза и ворковать Лигулу проклятия, пока его глаза не замылятся. Может, Шилова кормит безразличие человека, который двадцать лет не видел ничего хорошего и теперь отказывается даже смотреть. От этих мыслей Прасковья тоже злится — в основном потому, что, наверное, не ей это исправлять.

А она бы хотела.
Это тоже злит.

Чтобы позлить Витеньку, затею во время последнего обсуждения она назвала отпуском с приятными бонусами. Смотри, все в плюсе. Я отдыхаю от нищей Москвы. Ты отдыхаешь от меня. С Зигей, правда, пришлось кого-то оставить, и тут Шилов забеспокоился; а после шутки о том, что за Шиловым можно и не возвращаться, ничего не сказал, даже не обернулся (мерзкая, мерзкая манера). В этот момент Прасковья ощутила глухую нежность — так, наверное, престарелые супруги в российских сериалах к концу каждой серии готовы убить друг друга, но спустя полчаса хронометража обнуляются, как полицейский, сознание которого смазано взяткой. Все в плюсе.

— Ничего страшного, голубушка! — может, во рту у Лигула наждачка, может, ею выложена вся ротовая полость, а язык дёргается внутри, как сражённый бессонницей пленник.
Вечно эти его голубушка, дорогуша, сладкая, хорошая, такая, сякая — слипаются все в елейном говоре, варятся в нём, как в масле, потом прилипают к тебе почти что намертво. Карлик уже вышел из комнаты, а ты весь липкий. Прасковья никогда не любила эту манеру, но закрывала глаза, пока выписывали коктейльные вишни и скорая смерть Лигула казалась неизбежной. К чему его менять, если всё равно умрёт.

Прасковья сидит в его приёмной, смотрит на чернильное пятнышко, оставшееся у стола года с 2000 — знакомое, почти сентиментальное; новую привычку Лигула щёлкать языком даже тогда, когда всем в комнате очевидно, что он ни о чём не думает, не узнаёт. Странное дело, конечно — стоило дистанцироваться, и не осталось ничего, кроме периодического омерзения. Раньше было душнее, иногда даже страшно.
— Ну ты и вымахала. Быстрее чужих детей растут только долги нашего тувинского отделения.

Она вспоминает тряпку в груди, приглушённые голоса, ледяные руки Шилова — Лигул на днях сказал, что это всё было, конечно, ради её блага. И вообще он был вынужден — внизу все связаны по рукам и ногам, не Эдем всё-таки. Прасковья отвернулась, потому что манер от неё и не ждут, и быстро переварила желание разворотить грудную клетку, чтобы проверить, на месте ли эйдос.
Может, после очередного убийства свет от них отвернётся.

Она предлагает казнить Шилова: без особой бравады, тихо, мирно, в знак дружбы и возрождения сотрудничества с Тартаром. Хочется предложить Лигулу корзинку с домашними колбасками, но есть подозрение, что отсылку он не оценит. Можно даже сегодня казнить, говорит Прасковья, не разбавляя монотонный голос интонациями — вдруг ещё кто решит, что она этого ждёт. Выйдет подозрительно. Лигул, конечно, отказывается, зато не препятствует визиту.
— Ты же знаешь, что я люблю злорадствовать.

Внизу уже не так хорошо, как прежде. Прасковья окидывает горестным взглядом почти-её-владения, сражённые, как и все дорогие сердцу места, временем и коррупцией. Назовите хотя бы одно заведение в России, продержавшееся дольше лет десяти — не сможете.
— Думаю, можно уже сегодня, — на Шилова она старается не смотреть.
Пальцы, сжимающие воображаемый лёд, холодеют.

Глаза горбуна, плотные, как бусины, залитые воском, ощупывают Шилова, Прасковью, свежевыкрашенную стену за ними. Время, до этого момента скучающее и податливое, вдруг ожесточается, высыхает в леску, на которую можно успеть нанизать тысячу мыслей и возможных решений. Действий — ни одного. Прасковья стоит, вооружившись заученной с прошлой ночи решительной позой, нагло смотрит куда-то вперёд, не на Лигула, а так, сквозь него, так даже сверху вниз ни на кого смотреть не нужно — просто пренебрегаешь чужим существованием, потому что имеешь право.

Ритуал почтения, затянувшийся на несколько секунд, растворяется в чужой жадности. У Лигула наверняка есть план, подозрение, затаённая ещё с детства обида. Тартар, конечно, учит переступать через это всё, не проживая, а складируя в груди, пока одним утром ты уже не сможешь подняться наверх. Вот и сейчас, конечно, чего ждать. Хватай, потом разберёшь, что проглотил:
— Соскучилась?

Прасковья улыбается. Все знают, что карлик всех ненавидит. Карлик знает, что его ненавидят все. До чего приятное, понятное место.
— Точно не по тебе.

Следующую неделю она думает, насколько сильна вера Шилова. Или то, что она могла бы назвать верой — продержит ведь его что-то то время, что Прасковья будет делать большие глаза и ворковать Лигулу проклятия, пока его глаза не замылятся. Может, Шилова кормит безразличие человека, который двадцать лет не видел ничего хорошего и теперь отказывается даже смотреть. От этих мыслей Прасковья тоже злится — в основном потому, что, наверное, не ей это исправлять.

А она бы хотела.
Это тоже злит.

Чтобы позлить Витеньку, затею во время последнего обсуждения она назвала отпуском с приятными бонусами. Смотри, все в плюсе. Я отдыхаю от нищей Москвы. Ты отдыхаешь от меня. С Зигей, правда, пришлось кого-то оставить, и тут Шилов забеспокоился; а после шутки о том, что за Шиловым можно и не возвращаться, ничего не сказал, даже не обернулся (мерзкая, мерзкая манера). В этот момент Прасковья ощутила глухую нежность — так, наверное, престарелые супруги в российских сериалах к концу каждой серии готовы убить друг друга, но спустя полчаса хронометража обнуляются, как полицейский, сознание которого смазано взяткой. Все в плюсе.

— Ничего страшного, голубушка! — может, во рту у Лигула наждачка, может, ею выложена вся ротовая полость, а язык дёргается внутри, как сражённый бессонницей пленник.
Вечно эти его голубушка, дорогуша, сладкая, хорошая, такая, сякая — слипаются все в елейном говоре, варятся в нём, как в масле, потом прилипают к тебе почти что намертво. Карлик уже вышел из комнаты, а ты весь липкий. Прасковья никогда не любила эту манеру, но закрывала глаза, пока выписывали коктейльные вишни и скорая смерть Лигула казалась неизбежной. К чему его менять, если всё равно умрёт.

Прасковья сидит в его приёмной, смотрит на чернильное пятнышко, оставшееся у стола года с 2000 — знакомое, почти сентиментальное; новую привычку Лигула щёлкать языком даже тогда, когда всем в комнате очевидно, что он ни о чём не думает, не узнаёт. Странное дело, конечно — стоило дистанцироваться, и не осталось ничего, кроме периодического омерзения. Раньше было душнее, иногда даже страшно.
— Ну ты и вымахала. Быстрее чужих детей растут только долги нашего тувинского отделения.

Она вспоминает тряпку в груди, приглушённые голоса, ледяные руки Шилова — Лигул на днях сказал, что это всё было, конечно, ради её блага. И вообще он был вынужден — внизу все связаны по рукам и ногам, не Эдем всё-таки. Прасковья отвернулась, потому что манер от неё и не ждут, и быстро переварила желание разворотить грудную клетку, чтобы проверить, на месте ли эйдос.
Может, после очередного убийства свет от них отвернётся.

Она предлагает казнить Шилова: без особой бравады, тихо, мирно, в знак дружбы и возрождения сотрудничества с Тартаром. Хочется предложить Лигулу корзинку с домашними колбасками, но есть подозрение, что отсылку он не оценит. Можно даже сегодня казнить, говорит Прасковья, не разбавляя монотонный голос интонациями — вдруг ещё кто решит, что она этого ждёт. Выйдет подозрительно. Лигул, конечно, отказывается, зато не препятствует визиту.
— Ты же знаешь, что я люблю злорадствовать.

Внизу уже не так хорошо, как прежде. Прасковья окидывает горестным взглядом почти-её-владения, сражённые, как и все дорогие сердцу места, временем и коррупцией. Назовите хотя бы одно заведение в России, продержавшееся дольше лет десяти — не сможете.
— Думаю, можно уже сегодня, — на Шилова она старается не смотреть.
Пальцы, сжимающие воображаемый лёд, холодеют.

«какой-какой канал?» — гаврила хлопает ресницами, но взлететь пока не получается. менеджер отправляет голосовые сообщения, гавриле душно и хочется ныть: тофу во вкусвилле позавчерашний, приглашение на интервью написано с ошибками, миллениалы забыли о больших буквах и приличии, портвейн во фляжке закончился — этот мерзкий день спасает только кешенька, царствие ему небесное (похуй, что ещё жив). гаврила так возбуждён, что забывает залупиться на продюсера и отправляет ему стикеры с таксами, назовите дату и время, я обязательно буду, что же вы сразу не сказали.

в прошлом году он хотя бы к скабеевой ходил (так, для души) или на эфиры дождя (вернуть рукопожатность), а сейчас совсем обленился. все уважающие себя эксперты перешли на ютуб, хотя соседство с шульман и прочими навальными гавриле не по душе. у него уютный канал, своя аудитория, разумеется, немного ботов — для души, для здорового румянца на щёчках, русский народ всё-таки суровый, сам себя не похвалишь — всё равно обвинят в накрутке, чем гаврила хуже пригожина, спрашивается. раньше он сочинял политические гороскопы, а потом душа попросила поэзии, и так, конечно, родился лейтенант пидоренко. феликс сандалов потом назовёт это наивным искусством, ну и пошёл он нахуй.

гаврила просыпается пораньше, тщательно чистит золотые зубы, распевается в душе; отутюженный с вечера платочек по-средиземноморски благоухает шипром, гаврила вдохновлён и сочиняет за завтраком ещё один стишок. под постом на фейсбуке — да, я пидоренко — уже полторы тысячи лайков, больше было только у выдуманного разговора с таксистом, оказавшимся бывшим опером. раз может симоньян, то и гаврила не дурак.

от файла со списком вопросов гаврила отмахивается — мы с кешей в нулевые почти что жили вместе, поболтаем, как старые друзья — отмахивается, а потом заучивает наизусть, чтобы ночью отшлифовать нужные интонации и разыграть воображаемые диалоги. за то время, что они не виделись, лоб у кешеньки, кажется, вырос в три раза. гаврила почёсывает память где-то на макушке и вместе с благородным седым волосом извлекает размытое воспоминание — они не так давно даже виделись на презентации, куда гаврила заглянул, чтобы почесать ещё и эго. иннокентий тогда был свеж и воодушевлён, а сейчас несвеж и расстроен, наверное.

почему они разругались, гаврила не помнит — ни к чему отягощать память мелочами, сраться с семьёй — вопрос принципиальный и важный, в этом году сирин, в следующем — алконост, хотя сейчас гаврила думает два дебила (вслух, конечно, не скажет — на фейсбуке в прошлый раз насовали хуёв за стигматизацию). но это он по-интеллигентному и любя: никто не виноват, что в семье не без урода и что урод этот не гамаюн. он растирает эту мысль между мокрых ладошек, выпархивая из такси. припозднился, ну и бог с ним.

— кешенька! — в глотке радость узнавания и немножечко желчи. — ты какой-то болезный, у тебя всё в порядке?
руки порхают в паре сантиметров от его лица — гаврила бы потрепал за щёчки, даже в лоб бы поцеловал, но наверняка нарвётся на очередную сцену.

— искусству задержки ни к чему. ты мне вот что скажи, а то я не слушал войсы вашего менеджера: что, матом в эфире нельзя? вы кого позвали вообще? — он не сдерживается и хлопает кешеньку дважды по плечу.

в голове зреет новый стишок.

от жар-птицы

участок стены у кровати разрисован простыми карандашами: подобравшиеся перед прыжком дракончики, неуклюжие динозавры, подглядывающие из-за травы лягушата. досталось от предыдущих соседей, объяснял ванко, давно надо закрасить; всё как-то не закрашивалось. перед сном птица разглядывала их внимательнее, придумывала для них истории: сказ о классовом неравенстве в сообществе динозавров, быль о том, как ориентализм отделил восточных драконов от всех остальных. иногда рассказывала ванко, он смеялся, птице приходилось придумывать, как бы в юрском периоде изменилось содержание «капитала».

— девушка, можно поаккуратнее? — глаза у женщины злые, холодные, как вылезшие из прохудившейся стены ржавые гвоздики. глаза ржавый, ржавый рот с двумя рядами железных зубов. птица узнаёт в ней себя: лицо пустое, отупевшее от усталости, волосы сухие, выцветшие, что листья прошлогодней травы. едет явно не в первый раз: оставляет по ту сторону передачки, а с собой забирает кусочек зоны. крошит его над серым, бесплодным полем. поле не всходит — поле разрастается, сминает сидящих на обочине бабушек, подгребает под себя высыпавшиеся из лукошек жёлтые яблоки, пыльные дорожные знаки. растёт, растёт — ширится. солнце нагревает так, что даже выйдя наружу чувствует себя запертым в раскалённом добела автозаке. 
птица сваливается со ступенек, баулы оттягивают плечи. руки немеют. нужно было привезти больше — ванко, наверное, будет ругаться.

сил остаётся немного: несколько окурков, забытых ночью в чашке с недопитым кофе. хочется бросить их кому-то в лицо, срываться на кассирах в пятёрочке, толкаться в вагоне метро. птица ругается с адвокатом, вечерами названивает правозащитникам: понимаете, вы делаете недостаточно.
никто, блять, не справляется.

птица провожает женщину слепым, невидящим взглядом, ответ остаётся где-то под языком, там же и умирает. были на стене динозавры, по ночам птица рассматривает, в голове скрипуче и тихо, кончики пальцев дрожат, смазывают напрочь контуры. из дома она почти не выходит — сначала стыдилась, вдруг ванко позвонит, а она на какой-нибудь вечеринке: гадко, неловко, противно; потом не осталось сил. вместо техно — подкасты на «медиазоне» (хорошо, хорошо, что ванко не в ярославской колонии).

— проходите быстрее, — фсиновец одной рукой вываливает на стол содержимое рюкзака, царапает его внутренности фонариком. — оружие? наркотики? — птица вяло ухмыляется, пожимает плечами. ванко сказал, кого из администрации можно подмазать: обшмонают для вида, телефон оставят; просто, но унизительно: для вида, на всякий случай, протыкают консервные банки, режут продукты напополам, заставляют вскрывать прокладки.
у птицы предательски кружится голова, женщина за ней нетерпеливо вздыхает. 

теперь ванко из колонии присылает ей сказки (почерки корявый, неразборчивый, у птицы от напряжения слезятся глаза). на прошлой неделе по «дороге» из простыней и носка в соседние камеры передавали котят, а молчаливый мужик с безэмоциональным еблом вяжет им тёплые шапки.

в закрытой комнате дородная женщина с камерой и видеорегистратором заставляет её раздеться, поднять волосы, расставить ноги. птице хочется возмутиться, но она молчит, тяжело сглатывает; скажешь лишнего — можешь вообще никуда не попасть.

— ванко, — птица улыбается недоверчиво, замирает у двери, будто ждёт, что они вернутся. мурашки сползают по голове вниз, муравьями бегают по ногам, дотронуться до ванко — шаг, обнять — второй. птица утыкается в него лбом, заготовленные слова проваливаются во что-то тёплое, густое, как сгущённое молоко.

от марьи

накормлю тебя кровью и земляными червями, в дождливые дни будешь извиваться, как существо, не способное осознать отсечение головы

на вопрос «когда в последний раз такое было» ответить не может (скорее всего, никогда); раздражение торчит из кощея как нож — доставать не стоит, а потрогать всё-таки интересно, вот марья возвращается домой и трогает, для этого буквально ничего делать не нужно, можно просто попасться на глаза, не обязательно даже своим телом — ложка подойдёт, суп из банки подойдёт, соседский голос, облако пыли, телефонная трель, забытая в нутре холодильника консерва. тут раздражается уже сама марья, но потихонечку, снисходительно — так гостям указывают на мелкие проёбы, но великодушно.

кощей с собой, кажется, принёс с собой какой-то тоненький, но различимый запах, и он теперь забивает всю кухню, даже выбитые стёкла не помогают; марья внимательно слушает, подсчитывая, сколько крошек собрала голыми пятками, делать ей почти что нечего — передышка между работой и работой, вроде бы можно подумать о чём-нибудь, притормозить, но куда останавливаться, когда рядом разворачивается такое. чужой рот протекает заливистой речью, поскрипывает, причмокивает — развернуться и уйти надолго нет сил, вернее, силы воли нет, это она давно про себя поняла.

стенает он по вечерам, будто говорит я никогда не закончусь; согнутая ложка в раковине похожа на змеиный труп — марья удивляется, в сохлом старике силы ещё предостаточно, снова успела обмануться. ярость всех греет и ко всем беспощадна, это тоже приятно — и видеть кощея злым, и перестать различать слова, может, он тоже их уже не разделяет, а просто выплёвывает мысли как есть — урчащим змеиным комом, без фильтрации, фильтры инновационной системы очистки в этом районе ещё впарить не успели.

сегодня она думает: забавно, если вернусь, а он нашёл себе новые уши — свесился с балкона и пускал ртом крики, пока на них не приманился кто-то свежий, наивный, лощёный, как освобождённая от целлофана губка; вернусь, а он уже пять часов как вещает забытым радио, в чашке плавают чужие бычки,
но нет, марья возвращается — бычки знакомые, новых тел нет, кощей за время отсутствия, возможно, потрогал ту самую розетку, к которой лучше не приближаться, и набрался сил, волосы подозрительно топорщатся.

— ты завёлся, — она тоскливо ковыряет карман, крикет не обнаружен, — ещё быстрее, чем вчера.
такими темпами, хочет добавить марья, ярость испугается и бросит тебя, будешь лежать, дырявя взглядом потолок, пока тоске не надоест поджирать твоё тело.

в магазине у дома закончились сразу все нормальные сигареты — так кощеи возвращаются в россию и губят всё хорошее, доедая приемлемое; марья ковыряет ушибленным ногтем ментоловый вог, хуже было только в девяносто девятом.
— ну, было же там что-то хорошее, — слова пустые, но не бессмысленные, какие подбрасывать кощею — разницы нет, это она тоже поняла. — что-нибудь?

от лихо

а где, как, когда это началось?

все быльем теперь уж тысячи лет как поросло, никаким секатором не вырубишь, не пройдешь по забытым тропкам-дорожкам. (забытым людьми, а лихо - нет, родненькие, лихо не забывает).

глазок бельмленный у него нет-нет, да и побаливает, к дождю, к грозе, к жаре, к поправкам, к протестам. в дверные глазки лихо не глядит - от греха подальше. хотя ему-то от греха не убраться, грех липнет к нему, как банный лист к ноге, как пиявка к члену, как шкурка от помидора к нёбу.

и с молоду, и с холоду, с тлетворным ветром с западу

лихо смотрит голодными глазами на своих соседей, коммуналка кипит жизнью, а лихо только голодно булькает. лихо вечно голодное, вечно уставшее. ну и кому же, николай алексеич, на руси жить хорошо? может, кому-нибудь да, хорошо, но у лихо за столько лет так и не получилось. теперь оно ходит в пятерочку за колбасками от мираторг и кефиром, а на самом деле - чтобы спорить с продавщицей. "а это сколько стоит, посмотрите. да вы не пробивайте, так посмотрите. по акции должно быть. это что же такое", - говорит, - "восемьдесят семь девяносто, если на ценнике восемьдесят пять стоит? и вот так вот хотите на нас, честных гражданах, наживаться, да? до чего докатились, до чего дошли! вы вообще слушаете, что президент обещает? вы вообще слушаете, что он говорит? нет на вас управы" продавщица только челюсти сжимает, зубами скрипит, но улыбается, как будто в подсобке на клей-момент себе картонную улыбку с рекламы колгейта приклеила. глазами сверлит, а сама улыбается.

уходит домой оно голодное, цвыркает щелями в зубах и клянет всю эту клиентоориентированность, теперь ни на рынке не пособачиться, ни в регистратуре в поликлинике склоку не устроить. все дюже вежливые пошли, все больно улыбчивые. продавщица-то потом три ночи и три дня будет с расстроенным желудком унитаз обнимать, а ему с этого что хорошего?

но это раньше такая жизнь была, впроголодь, в пятерочку, на автобусе в шесть утра кататься, лишь бы только к кому присосаться. а теперь что за жизнь?

а теперь что за жизнь? руки заламывают, дубинкой по ногам бьют, кричат, в лицом чем-то пшикают. лихо щерится, кусается, а ему - в зубы, ему - в глаз. ну так что, николай алексеич, кому, говорите, на руси жить хорошо?

вновь приблизит к облаку, к отравленному яблоку,
к гиены злому всполоху, кровь обратившим в патоку

так где же это началось? а главное, как и когда?

теперь лихо испуганно смотрит по сторонам и видит: мещанский отдел загса по проспекту мира, 16 полыхает синим пламенем, ребятки рвут на себе футболки, хватают проходящих девушек, юбки им задирают; один разделся догола и пишет на проспекте "секса всем здесь и сейчас".

лихо ладошками закрывает рот, прячет удивленную радостную ухмылку. ну, мальчики, ну, лихие. вчера еще они ходили в тц и сидели на фудкорте, держались за руки и рассказывали про то, как ненавидят женщин и что те им, видите ли, не дают. (лихо себе думало, ать какие вкусные мальчики, оно бы им дало. дало бы поленцем по голове, да утащило к себе, таких сладких мальчиков ему бы надолго хватило, и ему бы на руси жить хорошо стало бы). еще вчера они плакались друг другу за самым дешевым пивом, а лихо их пальчиком тыкало, подначивало, облизывалось.

а сегодня на проспекте мира пирушка. (лихо прикрывает ладонью единственный глаз и думает, лишь бы только марья за то не прознала - а как прознает, лиху так не поздоровится, что оно скорей само себя чуранет).

пирушка кончается, когда его знакомый вадюша (тот самый, что голым на асфальте рисовал) орет "это все он устроил", пока его вяжет полиция. и тут куда не мечись, а повсюду ребятушки в форме, с дубинками. один бьет, другой вяжет, третий в глаз брызжет.

больше всего, конечно, за глаз обидно.