[icon]http://forumupload.ru/uploads/0019/e7/0f/2/206022.jpg[/icon]Она тогда спросила у Лелуша, риторически и невзначай — а когда он начнёт противиться?.. [пауза] — и Лелуш промолчал, в последние недели он говорил намного меньше, чем ей хотелось бы.
Грустно, наверное, не иметь возможности скалиться, клыки укорачиваются за ненадобностью — когда ты последний раз вёл себя так, как действительно хотел, Шнайзель? Корнелия знает ответ. Сейчас, может, и делает вид, что забыла. Но все знают, Шнайзель.
Наверняка он сейчас думает о том, не проще ли утопить её в гробу потяжелее, умереть Шицу не может, но на этом рукотворные чудеса заканчиваются, не успев начаться. Тенью за этой мыслью идёт сомнение: может быть, её можно использовать с большей пользой, может, сейчас из рукава он достанет новый козырь, выращенный в крошечном пространстве, оставленном Шнайзелю в личное пользование. Самоуверенность найдёт дорогу везде, где не найдёт — выгрызет.
Разница в росте её по-прежнему веселит.
Её единственный козырь — безразличие, которое в этом веке удалось победить. Если следующие лет пятьдесят ей придётся провести на дне океана, не изменится ровным счётом ничего. Но Шицу давно не думает об этом как о преимуществе.
— Если ты ждёшь лекцию «война плохо, мир хорошо», то брось.
В замкнутом на них двоих пространстве злорадство Шнайзеля можно зажать в кулаке. Номера этажей меняются на индикаторе предательски медленно, настолько медленно, что от скуки Шицу смотрит ему в глаза.
— Юфемия долго сопротивлялась. Мне уже нравится.
Настоящее преимущество, конечно, в том, чтобы не быть равнодушным. Тему она не продолжает — так, светская реплика, аккуратно выложенная из безразмерных карманов любезности.
Лифт раскрывает пасть — а ты по-прежнему не можешь себе этого позволить — и Шицу медленно выходит; Шнайзель не менее любезен — пропускает её вперёд. Это зря, конечно, если он надеялся её впечатлить, по затылку эмоции определить сложно.
Но она впечатлена.
Это было ожидаемо. Прогнозируемо. Она ждала очередного орудия убийства (и оно наверняка запрятано где-нибудь ещё), но вооружиться можно и по-другому. Не так быстро, наверное.
Шицу кривится.
— Что же ты Готтвальда не позвал, — кривизна рта медленно принимает форму улыбки, призрачной, как надежды Британской Империи.
Скольких они уже перевели? Под каким предлогом списали не прошедших эксперименты? Орден раньше пытался вставить палки в свои же колёса — мало обладающих гиассом, нужны и те, кто их остановит.
— И что ты будешь делать со свободой? Если, конечно, ты её вернёшь.
Злорадство возвышается большим, слишком большим — огромным телом, она чувствует его затылком, невкусно, и оборачивается на Шнайзеля.
Где-то под этим красивым черепом , где-то под её ветками рёбер бьётся настоящее сердце, и её шея сворачивается так же легко, как и у всех остальных: положи руки, посмотри ей в глаза, поверни вправо. Вечно живая плоть, вечно живой разум; ведьма всё равно вернётся, конечно, иначе это бы не имело смысла, но оттянуть неизбежное — перспектива заманчивая. Заставить её замолчать ненадолго, заставить её что-то почувствовать.
Он, к сожалению, знает лучше, чем потакать мелочным прихотям.
Она говорит о Юфемии — разумеется, она говорит о Юфемии; Шнайзель морщится, смотрит на её затылок, бросает коротко:
— Не стоит о ней.
Мелькают этажи, перестают мелькать. Зрелище мерзкое и тяжёлое, но всякое зло по своей натуре — случайное и необратимое. Занавес.
Она ждёт что-то страшнее — что-то страшнее, чем взрыв над небом столицы, что-то страшнее, чем сложенные в ямах трупы. Шнайзель надеется на разочарование в её голосе, но удивление тоже выходит почти искренним — он сомневается, что она испытывает его на самом деле, разница между ними колоссальная: она — чудовище по природе своей, он, очевидно, — по собственному выбору. Будет даже обидно, если её никогда не привязывали к столбу за грехи собственные.
Ведьма улыбается почти приторно, разворачиваясь. Стук каблуков по железному полу отзывается дробью в висках. Он имитирует её жест в этот раз больше по привычке, чем из добровольной вежливости.
— Было бы неправильно отрывать человека от семейной жизни по таким пустякам.
Готтвальд рассказал бы. Попытался бы рассказать — и Шнайзелю не нужно ни внимание, ни марать руки, хотя его опыт оказался бы полезнее информации из Китая. С первым не вышло — он не ожидал, в самом деле, что ведьме так долго будут интересны дела мирские, и он не ожидал, что она зайдёт так далеко — вещи за гранью его понимания, очевидно, но он не видит пользы в эмпатии к ещё одному телу с навязанной волей. Лелуш думает о светлом будущем и благе — всеобщем, конечно; оставляет за собой армию призраков и обкладывает стены в комнате Нанналли подушками.
Никто из них не знает, как быть хорошим братом — это, судя по всему, тоже наследственное. Обидно даже.
— Зеро бы не хотел этого?
Проходит за ней то же количество шагов, оказывается всё равно дальше, смешно, опускает ладони в перчатках на металлические перилла, смотрит перед собой. Люди никогда не разочаровывают его на самом деле — он сомневается, что они на это способны. Говоря просто: никогда не наступает момента, где они не оправдали бы его ожиданий — у ведьмы пустые глаза и ничего за душой, кроме вырванных глаз и покалеченных империй, и всё же — она стоит рядом с ним, воплощение чужого эгоизма, вдавливает каблуками в землю поломанные ладони Юфемии, отзывается эхом другого мертвеца с семейного портрета.
Шнайзель людей не любит, и Шнайзель в людей, разумеется, не верит.
Какое счастье: будь он наивнее, мог бы поверить в неё.
— Займусь ландшафтным дизайном на его могиле. Начну стрелять по птицам.
Сверну шею твоему герою. Он знает, что она хочет услышать. Но вряд ли.
Расскажешь мне теперь о свободе и человеческой жестокости? Расскажешь — ещё раз — о цепях и чужих взглядах? Наденешь маску на голову, спрячешь под плащом волосы и прикажешь во всём сознаться? Прикажешь убить себя?
— Что будешь делать, когда вера в него тебе наскучит?
Улыбается ей — эхо её искривлённых губ. Снова смотрит в её сторону.
Нет. Он так тоже не думает.
