Голос Донны заползает в ушную раковину и возвращается на прежнее место; Дакен хорошо запомнил её интонации, плащ, пропитанный дождём и кровью, размазанную тушь, но лучше всего — её последние слова. Всё, о чём он думал после Нью-Йорка два года назад (кроме гомицида, смертной казни за отцеубийство в Древнем Риме и желания объебаться чем-нибудь так, чтобы наконец-то добить своё тело) — пришила ли она руку или установила протез, что в ФБР делают с оторванными конечностями и насколько теперь удобно заполнять отчёты. Мысли о Донне — нездоровая опухоль, которую удалось удалить спустя несколько месяцев; на её месте выросло злорадство, потому что Донна, конечно, в корне неправа. Иногда он думает о том, что что-нибудь хорошее (ну-ка, что же именно) он делает ей назло. Мотивация красивая и правильная, как вера в бога. Дакен пришёл в этот мир грязным, запятнанным грехами отца, после — своими собственными, а потом в его жизнь вошла женщина, наговорила всякой чуши, и спускаться в ад расхотелось. То же снисхождение он испытывает, когда читает религиозные брошюры: ты виновен уже в том, что родился, и сын божий знал это и не перечил, и спасение изящно расположил буквально в метре от тебя — только руку протянуть. Дальше, конечно, дотации.

Дакен знает, каким его видит Донна. Дакен знает, что вся эта чушь выкормлена страхом. На то, чтобы увидеть в зеркале себя, а не свои фантазии, нужна смелость.
Которой у Донны нет.

Окей, делай меня монстром.
Вступать с ней в воображаемую полемику так же скучно, как пытаться доказать что-нибудь мертвецам — их не переспоришь и ни в чём не убедишь, их слова — всегда последние. Сказать, что Дакена это бесило — ничего не сказать. Смешно бояться, когда твой мозг органически неспособен обработать событие в страх, не координируя связь между миндалевидным телом и префронтальной корой; природа делает тебе такой подарок, а ты падаешь в объятия социальных адаптаций, радостно подставляя пузо. Наверняка Донна выучила тело фальшивой тревоге и даже в это поверила (Дакену практически грустно — два года назад).
Он думает: ты отвергаешь не меня, а здравый смысл.

Он мог добраться до Лос-Анджелеса быстрее, но, конечно, выждал неделю. Вспоминал вес таблеток в раскрытой ладони, совершенно свихнувшееся ебало Ростона, своё свихнувшееся ебало. Западное побережье — сплошная сказка. К своим проёбам Дакен относится с вежливым недоумением, не отождествляя настоящее с прошлым; делал это всё, разумеется, какой-то другой человек. Может быть, сейчас Донна его не узнает.

Приятно возвращаться в город, в котором есть памятное место — неважно, каким именно событием памятное, важно, какие изменения вскроет в голове, и Дакен удивляется, брезгливо притрагиваясь к липкой поверхности стола в забегаловке, в которой последний раз был вместе с Донной (драгоценную минуту, а потом всё пошло по пизде), потому что ничего, кроме брезгливости, он пока не испытывает. Хочется соприкосновения с эмоциями — в ёбаном Лос-Анджелесе всегда этого хотелось. Мозг решает иначе.

Запах он узнаёт практически сразу, и, конечно, за добрую минуту до того, как Донна откроет дверь; Дакен не продумал ни красивую речь, ни изящный каламбур, потому что Донна — одна большая шутка над своим существованием. Он улыбается одновременно и ей, и своим мыслям.
— Удивлён, что ты согласилась на встречу в этой помойке. Скучала?

Если ей и стоило учиться страху, бояться нужно было его.