[icon]http://forumavatars.ru/img/avatars/0019/e7/78/112-1548969943.jpg[/icon]
прототип: michalina olszańska;
irka [ирка] Под левой рукой - лебединая шея, под правой - волчье брюхо. У Ирки три головы, и только одна - говорящая. Две другие тянутся носом к земле и гнут ресницы у воздуха за спиной. |
Смерть цепляется косой за внутренную сторону кожи, тянет на себя, скрипит ржавчиной — р-раз, два — и ничего. Ну как, ничего — Ирка падает, ноги не держат; может, она твёрдая, а родители мягкие, может, они от старости мягкие или от своей доброты — мягкие они, податливые, в таких коса вгрызается намертво. А тебя не взяло, — говорит смерть.
На спине у Ирки два продольных шрама (готовые рельсы), осталось шпалы дорисовать и поезд пустить, но в эту игру бабушка с ней не играет. Родителей у Ирки нет — подмяты тёплым боком машины в аварии — ходить Ирка не может — ноги в том же дне оставила. Инвалидное кресло на земле оставляет параллельные рубцы (из тех, что, наверное, больше никогда не пересекутся).
Асфальт подмигивает ямой и расплескавшейся лужей, ветер шуршит пакетом; Ирка — на фоне глумливый гогот — царапает колесом выступ подъезда, забраться никак не может. Ирка — неловкость, рассыпанный смех, чтобы скрыть неуклюжесть, колючие ослёзы в уголках глаз — перекатывает по гортани шарики слов, улыбается: Меф. Не Мефодий, а так — минус четыре; глумливый гогот затихает, встретившись с его кулаком, коляска скрипит, поднимаясь на выступ.
Привет.
Мягкие куски обоев, муравьи хлебных крошек, солёная кровь впечатана в ламинат — Ирка знает все углы квартирных маршрутов и может передвигаться с закрытыми глазами, слышит из кухни стон, напрягает руки, подскальзывается:
на полу мечется не то зверь, не то и человек вовсе
хрипит по-волчьи, по-птичьи крыльями бьёт, по-человечьи скалится словами
говорит
отмывать душу от крошек
всё равно что стирать хлеб в реке
— в которую каждый раз как последний —
заплесневеет
На кухонном полу умирает валькирия: Иркины больные ноги забирает себе, а взамен выпускает зверинец. Теперь можно ходить, рыть норы, ковырять речной ил, вспарывать воздух перьями,
теперь вместо Ирки будет жить морок, скобяной остов, функциональная плоть — никто из прежних знакомых её не признает, бабушка всё так же будет порхать над коляской, поправлять плед, намазывать на хлеб горчичный мёд,
а кто признает — обменяет секрет на свою жизнь.
Дорого.
Если положить слова на видное место, их слижет чужой язык, и вот мы в земле безвидной
Кем ты хочешь стать, когда тебе некуда будет расти, — безвидной землёй или лесной охраной?
К остальным валькириям Ирка пристёгнута будто бы сбоку — болтается котильонным значком с крепкой сердцевиной и расхлябанной пружинкой — нужно привыкнуть к тяжести копья в руке, волчьей тоске и лебединому голоду; сущности смешиваются, топчутся по мыслям, учиться самоконтролю нужно заново. У валькирий есть кодекс (даже у тебя, одиночка, чти); на дороге к свету, даже такой протяжной и пыльной, земля норовит забиться камнями в ботинок,
если ударили — подставить?
или ударить в ответ?
Нужно учить новый язык: стёртый, пресный, слова обтесать, заплесневелые корки выбросить дворовому зверью; Ирке язык не даётся (душно и тесно): другие валькирии качают головами в неудивлении — все одиночки такие. Шлем взгрызается в виски, нагрудник — в рёбра,
люби всех и не люби никого,
не опредмечивай любовь, смотри лишь на свет и чуть-чуть — на солнце, украдкой, не больше пары секунд,
не опредмечивай любовь, смотри на мрак — не отворачивайся, не моргай, протяни крапивную нить от зрачка к цели, завяжи узел,
не развязывай никогда.
Меф Ирку не узнаёт (наверное, и про ту, что осталась в инвалидной коляске, забыл совсем) — Ирка смотрит на него сквозь закопченное стекло, пальцы в саже, волчьи когти в ночной крови; у живых ног цена высока — возьми в кредит, каждый день отгрызай от себя кусок и выплёвывай в золотое ведро, пока не пережуёшь тело полностью (может, тогда и выйдет из одиночки что-нибудь дельное, а если нет — никто и не удивится). Ирка заворачивает обиду в бумажный лист, опускает в деревянную коробку и пытается закопать где-нибудь в лесу — всё бестолку: колючие слова распарывают лист, коробка начинает гореть, стоит приблизиться к солнцу,
или идти быстрее,
или не идти вовсе.
Душный язык тонет в реке, расползаясь кольцами, всплывает к поверхности и царапает чешуйками воздух — Багров сжигает «Мальчика с саблей». От дыма слезятся глаза (Ирка думает: может, и свою коробку сжечь, обрубить все прошлогодние хвосты, оставить в траве и уйти);
шевелятся они там, перешёптываются злобно
Глаза его — мутные стёкла со слезой карамельной
Он смотрит как лупа сквозь дерево — прошлое метит
Всех не спасти? Всех не спасти? Всех не спасать? Всех не спасать?
Ирка в правилах — что в тине по щиколотки: омут, черти, сначала тихо, потом по ноге взбирается тонкий уж (таких Багров насылает сотнями); Ирка сначала думала — гадюка, гадюка, смерть мне, сначала по щиколотку, потом по брови (ошиблась). Ужи расползаются по воде кольцами, обступая древко копья,
всех не спасти?
Свет даёт тебе выбор — из раза в раз — чтобы мог ошибиться? Чтобы мог выбрать?
один из ужей выбирает за неё, кусая в уголок рта — так звенит Матвеев смех и Матвеево всё — губа лопается, ржавая капля падает в реку, лучше бы гадюка.
Место укуса покрывается мехом, разрастается до волчьих размеров: то звериная тоска и обида нечеловечья; Багров клюёт всех в глаза, а Ирку — в губы, Багров думает: никому нельзя, а мне можно. Нельзя.
Свет даёт тебе выбор, чтобы мог ошибиться: в омуте Ирка уже по колено и мысли все волчьи (вместо сомнений в рот бы чью-нибудь сочную ногу); не можешь быть человеком, не берись, не можешь идти — сиди в своей норе, скреби свалявшуюся шерсть, грызи блох.
Копьё Ирку тоже не слушается (впивается в ладонь занозами, не возвращается, молчит) — в руке дрожит (или то рука дрожит); валькирия — блестящая галька на берегу: все проходят мимо и тянут руки, чтобы урвать и себе кусок. Так оторвут и Ирку, и лебедя, вновь останется одна волчица —
— ноги перебиты, с такими в омут разве что по илистому дну —
все валькирии в битве встречают смерть, но не все умирают на две трети, ползая по земле и опираясь на руки.
Свет говорит: хочешь ноги — взбирайся по лестнице к нам наверх; Ирка смотрит на чёрные ступни, вросшие корнями в землю, коляску, сжевавшую бёдра, Матвея, опустившего голову ей на колени; Ирка говорит нет.
Мрак говорит: хочешь ноги — меняй копьё на косу, светлых мёртвых голов в мире — что пшеницы на поле; отсечёшь от шеи всего одну и иди, куда хочешь (но будет ещё много голов); Ирка говорит нет.
Мрак подсылает раненых птиц и подстреленных зверей (убей, и дело с концом); Ирка помнит: люби всех и люби никого, страдающего обойди по касательной — к свету и смерти каждый подбирается сам. Нет.
Мефодий — такой же подстреленный зверь (убей хоть его) — сам обнажает косу и царапает себе сердце,
может, Ирка уже и убивать не может.
Свет вторит мраку: не может
не может
не может
не смогла добить — сможешь спасти, вложить надежду в шкатулку, не смогла добить — помоги выжить,
убивать ты уже не можешь.
Свет говорит: где был камень, там стала вода, где была валькирия, там больше нет,
ступни грызут ужи.
стать валькирией (ноги) / остаться человеком (без ног)
переселиться в эдем (ноги) / остаться (без ног)
обменять копьё на косу, стать смертью (ноги) / остаться (без ног)по велению света на посту валькирии ирку сменяет другая; ирка теперь не воин и не боец, а милосердие во плоти, не битва, а сострадания и помощь.
не найти ничего достойного сожаления
удивления умиления разве что ты
застывший посреди пейзажаПридёт весна. Придёт же? Будем идти по ней, как по лесу или уличным проплешинам, собирая в кулак переживания, налипшие на тело. Четыре года назад были здесь, покупали свежую кинзу (Матвей говорит: тут 7 рублей, а в Пятёрочке по 16; Матвей щурится лениво: а ещё бабке вечером на торт для внука пяти рублей не хватит, и мы экономим — и ей радость, потом расскажу, под каким солнечным углом трава растёт в два раза быстрее). Прохожие сморкаются в бумажные платочки, ботинки мокнут в луже (Ирка мотает головой: новые не нужны), в магазине на соседней улице можно попросить колбасу для котов (коты поджидают у выхода, трутся хвостами, с продавцами наверняка в доле) — колбаса так и подписана: колбасное изделие для котов. Багров морщится и спрашивает: знаешь, из кого это сделано?
Придёт весна, и тепло беспощадно вгрызётся в зиму: мороз спрячется у оставшихся сугробов, будто сирота, брошенный на улице,
зима уйдёт и оставит весь снег сиротой, у весны хватает своих бездомных, потому сугробы она подожжёт, чтобы к приходу лета никого не осталось.
Эта весна будет жарче всех прошлых — Россия войдёт в континентальный климат, как нож в масло или затёртая метафора в текст, прямо вся Россия всеми часовыми поясами: так мир покажет, что добро победило зло, а Единая Россия сложила полномочия, уступив школьникам и муниципальным депутатам,
так Мефодий перережет горло мраку (внутри и снаружи), и в России станет тепло — весной можно будет носить шорты со свитером, а следующей зимой температура не опустится ниже минус пяти.
«Зиму мы оставим, потому что будем скучать по снегу», — решают наверху.Придёт весна, и на улицах будет грязно, потому что добро ещё не отправило наши налоги прямиком в ЖКХ (все хорошие парни — жуть какие скучные, пока не оформят бумаги по протоколу, в домах будет прохладно).
На Ирку, кажется, бумаги вообще перепутали — списали в утиль вытирать сопли прохожим, забрали бинокль, в который можно было разглядеть врагов (у нас больше нет врагов!) — пришлось вставить лупы в оба глаза, чтобы заметить любую мелочь. Теперь наша задача — травить комиссионеров, как тараканов, и шлёпать низших духов по рукам, когда они тянутся к свету. Потому что раньше нужно было приходить! Ха!Ура! Добро победило! Победило, блять. Справедливость восторжествует! Победили хорошие, наша команда — бей себя в грудь и улыбайся, как идиот (теперь такие сравнения запрещены, говорят, стигматизация) — радуйся, сука, каждую причину для грусти мы уничтожим, чтобы потом забыть, была ли вообще грусть. Сериалы на НТВ станут похожи на Fargo, санкции пропустят швейцарский сыр, мужчины начнут регулярно платить алименты, а со временем и слова «алименты» не станет — просто будешь любить и всё,
ничего после любви не будет.
Любовь станет состоянием, из которого уже никто не вернётся — даже поговорку прикрутят, одной ногой в любви. Вот оно как. Хорошо будем жить.Ирка думает: всё сделали лучше, а про меня забыли. Ирка помнит времена, когда одному в тёмное время суток на улицу лучше не соваться, когда бездомному лучше не давать деньги, а купить еды, когда хорошо быть хитрее налоговой или списать на ЕГЭ — никого больше не обманешь, даже если захочешь. А ты и не захочешь — постепенно забудешь, зачем вообще врать. Все будем ходить в выглаженных рубашках и улыбаться — склизко, приторно, искренне, будто лица отутюжили вместе с воротничком; эволюция беспощадно вырежет из мышечной памяти мимику грусти. И не будет грустных! Не останется.
И благотворительности никакой не будет, потому что злотворительности не существует. О как.Отряд валькирий расформируют, все воины уйдут на пенсию — в музеях за мутноватым стеклом будет пылиться прошлое, доспехи заржавеют, копья и стрелы затупятся, в аптеках пластыри продавать будут только воспитателям наглых котов,
«у тебя были раны на локтях
дети туда совали из-за границы пальцы и не верили»
гноящиеся рубцы чешутся, Ирка задирает рукав и суёт Матвею под нос, смотри:
— Что-то не так.
Ирка хочет сказать: ты же видишь, что нас обманули? Добро не может быть беззубым, яблоки нужно как-нибудь грызть; и зубы нужны, это точно. Отчего тогда их не отрастить, как прежде, зачем бьют прямо в рот, бьют и плюют (слюна будет общая)? Сколько раз Багров думал о том, что только всё наладилось и солнце припекло макушку, как пакеты пришлось стирать одному? Он всё ещё стирает пакеты?Ирка смотрит на тарелку с едой, в желудке ленивым комом ворочается недосып; спать и есть равно потерять бдительность, довериться, подставить брюхо. Были ли такие времена, чтобы сверить часы и перевести на безмятежное время?
— Я на Новокузнецкой недавно, — Ирка мысленно пересчитывает, сколько раз они там брали кофе, — встретила кое-кого. Из бывших бонз, наверное, ходит себе, как ни в чём не бывало,
и бьёт тоже.
