бунтовщик глядит из клети омерзительною плетью шварк да шварк по всей спине будешь корчиться в огне

Больше всего Дуглас любит детей: их розовеющие уши, вплетённые в мягкие кудри, — уши партии,
мысли, вырезанные в кости, — мысли партии,
ярость, сжатая в кулаках, — ярость партии.
Дети — остроглазые, чуткоухие и цепкорукие машины — утепляют и увлажняют воздух, прогоняя его через ноздри, выдыхают крючковатые лозунги, кусают больнее любой собаки, обнимают учебные винтовки крепче, чем тело матери. Следующему поколению не придётся сочинять мыслепреступления, вытравливать предателей и отслеживать измены — следующее поколение каждую секунду будет инспектировать себя на предмет вредоносного дефекта, прикасаясь лезвием к горлу на всякий случай. Всю Океанию можно будет уместить в пространстве между кожей и заточенной до блеска в глазах сталью.
Слава маленьким героям!

пламя бьёт — сверкают жилы

Партия делает будущим политическим беспрецедентное предложение: снабжает их необходимыми словами, пока ещё не вырезанными из последних словарей новояза, литературой, написанной по всем заветам мыслепреступления; партия взращивает и греет любезным крылом своего злейшего врага, чтобы потом вытоптать кованным ботинком лицо революции, обратив её вспять. Вы будете мыслить словами, которые мы вам оставим, пойдёте по тому пути, что мы вам покажем, и завершите этот путь единственным возможным способом — всепоглощающей любовью к нам. Иначе и быть не может.
Финнерти знает: всех оступившихся — пнуть, всех замешкавшихся — подтолкнуть, всех заболевших — излечить, всех излечившихся — расстрелять. Дважды два равно пять, ваша свобода — рабство, мы всегда воевали с ________.
Всегда.
У Финнерти на счету сотня надломленных, которых он собрал воедино, сотня несовершеств, доведённых до идеала; он помнит каждую фамилию и каждое то, что хуже всего на свете. С их личными делами он проводит больше времени, чем наедине с самим собой Старшим Братом. Финнерти любит их всех — каждый квадратный сантиметр их страданий и унижений возносит партию всё выше, а Старшего Брата — всё дальше, укореняя власть как принцип и смысл существования.
У Финнерти лучшая работа на свете
в комнате 101 с каждым предательством и самоотречением лик Брата заостряется всё сильнее
иногда Дугласу кажется, что о его любовь можно порезаться.

Он редко выбирается за пределы дома, Министерства любви и чужих голов, но уверен: этот случай — стоящий. Дуглас напоминает себе об этом с каждым приступом тошноты, иллюзорно наваливающимся от запахов пролетарских кварталов (те запахи, что не продиктованы страхом и болью, не представляют интереса); Дуглас напоминает себе об этом, раз за разом перекатывая на языке количество мыслепреступников (пиршество придётся разделить с другими партийными, но Финнерти не знает этой жадности), что приходят и множатся в геометрической прогрессии. Инакомыслие — зараза, мерзость, выведенная партией так же искусственно, как и его новое лицо.
«Они готовы», думает Финнерти, увлечённо разглядывая лица, что за последнее время отпечатались у него на сетчатке. Он готов поклясться, что чувствует земляную дрожь, вытаптываемую тяжёлыми башмаками полицейских, ожидающих его отмашки; пока его лицо заостряется, а брови проделывают миллиметровое путешествие, у нескольких присутствующих румянец, распалённый огнём воображаемой революции, растворяется в осознании без остатка. Этот момент — ещё не оперившийся птенец грядущего ужаса; они смутно понимают, что их ждёт, но пока не представляют, что именно.
Берроуз срывается со своего места,
Финнерти в нём и не сомневался.
— Руки на стол, — роняет Дуглас, наконец-то освободившись от идиотского акцента. — Ладонями вверх.
— Вы окружены.

По статистике от 19 марта 1984 года
(доклад мистера Гибсона, сгнившего два месяца назад)
8 из 10 глаз Старшего Брата, точно зафиксированных неизвестным художником,
видят вас со всех ракурсов.
Партия планирует довести эту цифру до 10.
Дуглас с любопытством наблюдает за передвижениями Бойда (наверняка нынешний маршрут потом напомнит ему один из частых снов); в соответствии с его рассчётами не позднее чем через 17 минут 38 секунд до Бойда наконец достучится крайне важная мысль: бежать некуда. Важнее всего — не торопиться и отсыпать мистеру Берроузу ещё полчаса на лихорадочное осмысление перспектив. В нескольких кварталах полицейский наряд, вооружённый тупой жестокостью (дубинка в комплекте), наверняка недоволен промедлением. Они, разумеется, ничего не понимают.
Когда Финнерти говорит «сейчас», их ожидание наверняка конвертируется в дополнительный удар при задержании.

Когда Берроуз попадает в одну из камер предварительного заключения, никого из их революционной ячейки (при этой мысли Дуглас позволяет себе улыбку сантиметром шире) там уже не осталось. Несколько других политических, опасающийся за судьбу последнего стихотворения переводчик и многочисленные уголовники — Финнерти, конечно, не мог допустить, чтобы с Бойдом оказались знакомые мыслепреступники. Не революционеры, по крайней мере.
Берроуз знает его сначала как бесцветного и несколько занудного члена внутренней партии, занимающего самое промежуточное из всех возможных положений, затем как ожесточённого, но всё-таки осторожного носителя знания (знания истинного, как то дважды два или что есть свобода на самом деле). Ярко выраженные [р], раздражающая сбитость слогов и въедливый запах порошка.
Сейчас за спиной Финнерти — надзиратель, а во рту — растянутые ленивые гласные:
— Здравствуйте, Бойд, — говорит Дуглас, чуть щурясь. — Встретить вас в подобающем виде — сплошное удовольствие.
Надзиратель заносит дубинку,
Финнерти — действительный строитель революции. Она совершается прямо сейчас.
Он кивает надзирателю и называет номер комнаты.