Лейлас: Утро наступало тихо, как дыхание нового дня, скользя по холодным камням цитадели. Лейлас стояла у окна своих покоев, словно встречая первый свет, который едва касался горизонта, не решаясь нарушить величие бесконечной ночи династии.
роли и фандомы
гостевая
нужные персонажи
хочу к вам

POP IT (don't) DROP IT

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » POP IT (don't) DROP IT » гостевая » опять посты ты заебал


опять посты ты заебал

Сообщений 1 страница 30 из 54

1

[nick]Greta Waschke[/nick][status]мир существовал, а это отвлекает[/status][icon]http://forumavatars.ru/img/avatars/0019/97/7f/42-1533085179.jpg[/icon][sign]но уже тогда тайком я вынимал свой нож                             
осматривал его
и прятал обратно                             
[/sign][fandom]original hp ultimate edition[/fandom][char]грета вашке, 28[/char][lz]но у тебя был такой жесткий прямой взгляд, такие глаза гнило-зелёной смерти, что я начал <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=6">бояться тебя</a>.[/lz]

ве
ли
мир

[x]
Это отрава, ты права
Ну, дай-дай-дай, дай
Да, это край, это край
грета всегда знала (чувствовала, догадывалась): чтобы вернулся готтфрид, придётся стать кем угодно, но не гретой, придётся остаться не гретой, потому что к таким, как она, не возвращаются и не приходят; от таких, как грета, некому уйти, потому что никого нет; когда вернулся готтфрид, грета осталась гретой — тем, чем ещё можно было остаться, и эта мысль греет её, как тёплый бок уткнувшегося в ладонь кота, которого они подобрали ещё в дрездене, как приторно сладкий горячий шоколад, который мать топит в ирисках, как весь горелый сахар,
— только не уходи, — грета почти ничего не видит, не хочет открывать глаза, — побудь ещё немного.
готтфрид вернулся, и не пришлось быть никем, кроме греты — ей тепло, хорошо и немного больно, потому что лёгкое продырявлено в двух местах и кровь запекается от жара, как только выходит из раны и рта. воздух гуляет где-то между рёбрами, насвистывая детскую считалочку (через сколько исчезнет):
— не уходи.

го
тт
фр
ид

Только одну, только одну
Я без неё не усну
Я без неё не усну
застревает головой между двумя ощущениями: будто вот-вот умрёт и готовится к войне; война хепзибы и бертрама проиграна, едва начавшись, хотя грета ничего от них и не слышала (это не её баррикады, какая разница — на своих она тоже проиграла, разглядывая последнего гостя, время визита подходит к концу; неужели для того, чтобы пришёл готтфрид, нужно было умереть?). велимир сидит на краю кровати, отвернувшись — грета почти выговаривает «прости» и жалеет о том, что не может вернуться к лидии, потому что грета никому не нужна и велимиру тоже, а лидию наверняка хотелось бы увидеть ещё раз, правда ведь:
— только не уходи, (ещё немного), — вашке не хочет открывать глаза и смотреть, потому что увидела уже, кого нужно.

ве
ли
мир

Эта отрава мне по нраву
Ну, дай-дай-дай, дай
Только не покидай
грете было бы стыдно, если бы велимир не сидел сейчас с ней, а не лидией или какой угодно другой девушкой, которую грета могла бы натянуть себе на лицо, выглядывая отупевшими глазами сквозь прорези для лжи; вашке грустно, как ребёнку, и обида лежит рядом с ней на влажной простыни, обнимает и шепчет на ухо что-то про берлин, иногда про лондон, про министерство и про чужие обглоданные воспоминания, больше всего — про самого велимира. обида отлежала грете руку, и у неё нет сил на то, чтобы дотянуться до палочки,
обидно,
дотянуться до палочки и показать, насколько. тело — и её, и обиды — истлевает, угасает, издевается: ни рукой пошевелить, ни головой (велимир отошёл куда-то в сторону, и грета не может проследить за готтфридом взглядом). вашке смотрит куда-то перед собой, замечает руки, ледяные и вялые, будто уже мёртвые (это твои руки), но всё ещё жива (почему) и живёт в теле (мёртвом).

го
тт
фр
ид

Просто следи - немножко следи
Просто со мной посиди
— куда ты уходил? — грета хочет сказать велимир, потому что из-под толщи дряхлой воды вдруг выглянуло что-то настоящее, не иллюзорное. — я, кажется, заснула.
велимир — сегодня готтфрид, может быть, это последнее «сегодня», может быть, не существует никакого «сегодня», даже не может быть, а наверняка; на языке солёно и тухло — это, наверное, пот и кровяные корочки, и остатки лидии, не сошедшие с губ, но грета больше не будет лидией, потому что — знает, чувствует — времени осталось мало.
— я тебе когда-нибудь говорила, что ты похож на моего брата? он —
может, скажешь хотя бы сейчас, особенно сейчас
— он умер много лет назад.
умер

0

2

[sign]punches to the stomach where that bastard kid supposed to be
fuck a mask, i want that ho to know it's me, ugh
[/sign][nick]Frau Totenkinder[/nick][icon]https://images2.imgbox.com/93/2f/vYQcM9qQ_o.jpg[/icon][status]satan's getting jealous[/status][fandom]fables[/fandom][char]Тотенкиндер[/char][lz]nice to meet you, but it's more pleasant to eat you with a leaf of salad and some dressing pouring out a teacup.[/lz]death grips: say hey kid
happy's perfect perfect's tame tame and cashmere go together cashmere makes perfect better john and shelley, my people would never don't it feel good to drive a bus? people need to get picked up pride your uniform and stunt you do what my people would, grunt don't it feel right to sell a tent? people like to tell your scent pause the bus, put off your yell you yell at my people would say hey! it's a party come early if ya lonely say hey kid say hey капля пота морщится на лице, вскипает (душно) и шипит (жарко); странно, вроде бы заточили всё плохое в коробочке и выслали на север, а ненависть клокочет в желудке, желудок — набитый требухой, кишками и детскими ножками, переваривает всё так сладко и легко, будто мороженое, тающее на солнце. тотенкиндер цепляет ногтем каплю, кладёт себе на язык (на вкус, конечно, не младенческое мясо); всего-то год назад можно было думать о прощении, ревизии, перерождении, всей этой нелепой хуйне, но вот ты сидишь в какой-то сраной обоссанной забегаловке на юге, вокруг болота заставляют потеть, и точка мысли уменьшается до господи кого бы ещё сожрать сладкий поди сюда. тотенкиндер могла бы устроиться водителем автобуса: подбирать лакричные детские ножки по утрам, отвозить не в школу, а в свой желудок (технически: для сохранения сил и молодости нужно есть двух детей в год; на практике: фрау повышает детскую смертность уже почти каждый день). голод наливается спелостью, молодостью, ковыряет ножом в её зубах, ослепляет и выводит из дома на запах яблочной свежести — дети не молочные, дети, блять, вкусные, дети охуенные, господи, кого бы ещё сожрать, хоть пальчик, хоть локоток сладкий поди сюда

как можно было так наивно и глупо ошибаться в себе: посмотри в зеркало, тотенкиндер, ты нихуя не колокольчик, уже не одну тысячу лет как не, и не просри ты все силы на борьбу со злом™ (мистер тьма, ебись он в рот), подождала бы ещё пару веков и стала архетипом ведьмы. и что же? сидишь в забегаловке, провонявшей сиропом, наваренным на день вперёд кофе, омлетом и беконом; в забегаловке на южной окраине, той самой, где все ходят по краю и не удивляются тому, что дети пропадают чаще, чем вываливаются из мамаш (вы зовёте это естественным приростом, фрау зовёт это пищевой потребностью); в забегаловке на южной окраине, где шериф ебётся с официанткой прямо во время её смены, пока тотенкиндер переваривает очередную порцию мяса и цедит пепел прямо в чашку.

yet still; death grips: say hey kid support, gravity, my people would but what are my people for? your wife has a lovely neck but what would my people suck? if they would i could, i guess i guess her neck's the best her neck's just the best hello there, hello there i'm perfect now and then john and shelley are my friend they know what my people for they know your wife's neck's my cure no question, I'm sure раньше детей ели, если нечего было есть (вариант для людей), раньше детей ели, если ведьмам не хотелось морщить лицо в кожные складки; тотенкиндер смеётся, смеётся, смеётся — и отражение в туалетном зеркале забегаловки смеётся (ей, наверное, лет двадцать, но она не помнит, как люди считают возраст и что это значит). внутри хохочет сухая жилистая бабка — тотенкиндер собственной персоной и собственной тенью, они давно слились, они не расставались, юнг, солнышко, свою теорию определённо строил на чём-то стоящем; собственной анимой и самостью, сморщенной, будто забытое в духовке яблоко. фрау всё равно, заливается в зеркале древнее лицо или девчачья клякса, голод ковыряет вилкой её щёки и вправляет вывихнутые морщины — щёки заливает румянец, когда-то гонявший кровь в телах детей, а теперь — в её собственном теле.

как можно было так наивно и глупо ошибаться в себе: нет никаких колокольчиков, кроме тех, что растут из земли и годятся для зелий; тотенкиндер выложила почти все свои кости, чтобы тьма не расползалась дальше её желудка, и теперь связь с корнями ощущается так же, как застрявшая в зубах косточка, не успевшая окрепнуть и напитаться кальцием — этот же корень, вырванный вместе с зубом, тотенкиндер чует в зашедшем в забегаловку парнише,

старым ведьмам на пенсии нечего терять, самокрутка вертится пожёванным фильтром в чашке остывшего кофе:
— что-то потерял?
грохочут кости в желудке, грохочут желтоватые зубы на её прикроватном столе с серебряными блистерами всего, что только можно сожрать:
знаю, что потерял, сладкий

0

3

[nick]Greta Waschke[/nick][status]мир существовал, а это отвлекает[/status][icon]http://forumavatars.ru/img/avatars/0019/97/7f/42-1533085179.jpg[/icon][sign]но уже тогда тайком я вынимал свой нож                             
осматривал его
и прятал обратно                             
[/sign][fandom]original hp ultimate edition[/fandom][char]грета вашке, 28[/char][lz]но у тебя был такой жесткий прямой взгляд, такие глаза гнило-зелёной смерти, что я начал <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=6">бояться тебя</a>.[/lz]велимир выскребает ножичком ярость с глазного дна, и тут положено продолжить «и заполняет», но он ничем не заполняет пустоту, всё в грете полое, как и сам велимир, и тут положено отметить, что так долго жить выщербленной жизнью катастрофически вредно, как порабощает образ мысли и голову целиком обезглавленное притворство. слишком долго грета играла в лидию, слишком долго грета играла велимиром в готтфрида, чтобы теперь казаться настоящими людьми, придётся умирать за себя. грета пытается разбудить ярость: может быть велимир что-то с ней сделал, попросил не выходить или высушил таблетками, и ярость теперь лежит как промасленная тряпка, которую никто не подожжёт. грета пытается чиркнуть спичкой или хотя бы просто чиркнуть, но пальцы мягкие, словно кошачья шерсть — велимир вытянул из них силу. велимир назвал это магией.


я не хочу сделать тебе больно
я лишь хочу
пролиться
нашей нежностью


нежностью — заполняющей вашке по указанию братской любви; грета пытается нащупать край злости, ненависти, прежней мести, но они лежат, как обведённые аврорами пустые места прежних тех, просто краска, оборачивающая контур, подсохшая и немного липкая. от ярости остался серый контур, выцветающий под действием прямых солнечных лучей, но грета хочет разозлиться, как удавалось раньше: злоба давала силу, злоба научила вектору, злоба задавала тон дня и с какой ноги вставать по утрам,
левая нога — сегодня велимир придёт и ничего не получит; правая нога — велимир увидит лидию,
пошла нахуй лидия — грета пытается раскачаться, воззвать к прежнему, но прежнее оказалось пустым и из прошлого уже ничем не подкрепляет, а грете так нужно поесть (велимир знает об этом, как и о том, что своей яростью он ей не поможет, и может надавливать на рёбра ещё и ещё, пока вишнёвый сок не потечёт изо рта, и грета не станет от этого сильней, только опустошится ещё больше).
— ты злишься, — грета раскрывает рот, не выходит ни звука (она тоже хотела бы злиться). — имеешь право.
ярость, приди
— и что ты собираешься делать? смотреть, как я умираю?
научись нормально злиться, велимир, ярость твоя — гремящая пустота, и к пустоте грета привыкла, а громким звуком никого тут не напугаешь
— или хочешь увидеть, как умирает лидия? — грета давит ртом вишни и улыбки, прямо как раньше, только теперь красно.
сделай что-нибудь, сделай выбор, сделай усилие, сделай ярость настоящей, попробуй окунуться в неё не как в ледяную ванну, дурак
— или мне научить тебя, как поступать с жалкими?
грета знает об этом всё — велимир научил её, когда приходил на сеансы, глупый


а перед этим возражал
когда ты говорила
случится так
что ты положишь меня на бок
и выпотрошишь


вашке сейчас, наверное, его любит, как любят ушедших на войну братьев или милых собак, сидящих у камина: велимир может злиться сколько угодно — готтфриду тоже положено злиться, глядя на дерьмо, выросшее из греты, всё правильно, всё так, как придумала грета,
— поцелуешь сестру на прощание? — грета находит краешек сил, чтобы вытянуть руку.

0

4

[nick]Eryn Macauley[/nick][status]I'M AN IDEA[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2vWQY.jpg[/icon][fandom]original[/fandom][char]Эрин Маколей, 25 (40)[/char][sign]Cut the melon into slices with the sharpest knife you can find
& enjoy the pain you are causing this melon
[/sign][lz]When I was your age I enjoyed a hook. <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=3">You</a> think I know nothing of metamorphosis, but when I was your age I invented a key change.
You don’t have to know what I know.[/lz]

Дела в этом городе таковы, что я веду себя так: входя, называю фамилию и предъявляю бумаги, её подтверждающие, с печатями, — которые невозможно подделать.

Эрин — раскатанное тесто, которое уже запеклось глиной и не отвердело, и не руками Чарльза придавать глине форму (убери руки). Мы, может быть, и из одного теста, но глины разной, и руки нас трогают разные, и у нас есть свои собственные — Эрин хотелось бы, чтобы Чарльз не мог на неё даже смотреть, даже касаться мыслью, чтобы где-то вдалеке от него, от его тела, от головы и глаз утвердиться, и чем дальше, тем крепче вера в то, что Эрин=Эрин или Эрин>Чарльз (может быть, Чарльз>Эрин, но хотя бы не знак равенства). Если он её не увидит — больше ничем не опорочит, если он о ней не подумает — не сможет определить её своей мыслью, определить её в категорию, определить стоимость (Эрин — как запонка на его левом рукаве, наверное, ты же именно так думаешь, Чарльз?). Мысли у него мерзкие, в них Эрин вязнет, в них вязь опредмеченная и понятная — Эрин такая нравилась двадцать лет назад, она давала ей уверенность и силу,
а теперь даёт только липкость и отвращение, ладони хочется поскрести, чтобы мысли Чарльза отвалились, как дохлые муравьи, прилипшие к медовому панцирю.

Безмолвствуя, придаю лицу выражение пустоты, чтобы было ясно, что я ни о чём не думаю. Итак, я не позволю никому попросту доверять мне. Любое доверие я отвергаю.

Хочется отщепиться — от похоронной процессии, от пчелиного роя общей мысли, от Чарльза, разумеется: Эрин не хочет стоять там как семья, как одно целое, выдавать общие скорбные лица и принимать соседские запеканки пополам с жалостью, предназначенной не самой Эрин, а им двоим. Маколей делит себя на два: прячет в одной руке всё Чарльзово, всё ожидаемое, всё полагающееся, в другой руке — своё, ущербное, осколочное и острое, целящееся в уголок глаза, который хочется почесать, даже если ресницы в туши, а пальцы в солёной сырной корочке. Эрин стоит, вычёсывая из затылка душный бисер, прячет под ногтем зёрнышки пота, в руках сжимает фотоаппарат (потому что на похоронах, если это твоя — наверное — мать, не пристало фотографировать); Эрин чувствует себя как в университетские годы — хочется выть и идти от противного, заламывать руки (себе и ЧАРЛЬЗУ — выламывать, молоть), любой конформизм обратить в противоположное,
смотрите, вот Эрин, и Эрин — не Чарльз.

Всё-таки временами, когда я огорчен или отвлечен, случается, что меня застигают врасплох — вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я, не таю ли чего-нибудь? И тогда я по-прежнему теряюсь, говорю неуверенно и забываю всё, что свидетельствует в мою пользу, и вместо этого испытываю стыд. *

Эрин чует где-то изнутри борозды прерванной кожи на щеке, и думает: как бы не пустить слишком много крови (много чести, скажем прямо) — так у Чарльза снова будут излишки, а Эрин только перестала излишествовать и быть его придатком, но снова кровит, будто игрушка, пускающая из распоротого живота вату (так у Чарльза будет и игрушка, и вата, а у игрушки отберут половину кишок).
Он сделал это —
(додумать мысль удаётся сквозь минуту кромешной тьмы —
специально?)
Он хочет, чтобы она верну-
(эта мысль тонет в припадке бессильного бешенства, самое безопасное место в автомобиле — за водителем, а не то, на котором она сидела)
чтобы она так вернулась? Чарльз, скажи, ты настолько больной? Теперь сможешь разыграть из себя героя, байронического страдальца, низвергнутого в пучины скорби и тоски дважды за день (Эрин чувствует, как липнет к её щеке его рубашка, белая, мыльная и прозрачная, и в голове почему-то байроновские сорочки и немного ярости, и багровый румянец всех ягод и кровей), ах, какая трагедия, мистеру Маколею так не повезло,
бедняга —
Эрин старается держать мысли в голове, правда старается:
— Ты это сделал, — несказанное теряется в потоке сознания, как неизвестная будущая траектория, о которой можно только догадаться, Эрин правда старается, но сорочки
но ярость
бессилие
злость
и где-то на краешке сознания забвение — умрёшь сейчас и проиграешь, зато не придётся больше бороться, делить себя,
— ты это специально? Чтобы я так вернулась
— Уёбок

0

5

[nick]Mona Clifford[/nick][status]the dull age[/status][icon]http://forumavatars.ru/img/avatars/0018/86/55/63-1505682826.png[/icon][sign]ALL LOST
all made equal
[/sign][fandom]beavers&moose[/fandom][char]Мона Клиффорд, 24[/char][lz]даже <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=188">во снах</a>, Роберто, есть место полиции.[/lz]

[ one foot had a red sock
the other had blue

it's tuesday, baby
where are you? ]

Дело всё-таки удивительное: при всех положительных качествах Энтони (они наверняка есть, а там, где нет, есть дипломы и ленточки из школьных времён, впрок), при всей любезности (хоть и пустой, как сквозняк или желудок после правильного ужина в хорошем ресторане), при всей выглаженности (Мона задумывается: Энтони гладит себе сам или платит нужному человеку жалованье) — при всём этом хочется идеальный порядок нарушить: завизжать невпопад, вытянуть из кармана ключи, выпотрошить мусорку и опорожнить желудок на отражающую поверхность,
чтобы Тони заглянул в неё и увидел что-нибудь, что не сочинил сам.
Это неправильно, — думает Мона; во время прошлых зимних каникул она, как полагается, соорудила себе планы на дальнейшую жизнь: меньше воровать, даже если нужно, стать лучшей версией себя, даже если лживо, реже говорить то, что действительно думает, даже если нужно. В бокале брюта, который при любых других обстоятельствах ей и в голову бы не пришло взять, растворялся бумажный пепел вперемешку с фиолетовыми чернилами из ручки, появившейся в сумке хуй знает откуда (понятно, откуда, но зачем тебе дешёвая шариковая ручка, милая, и в какой момент это стало считаться за кражу?); во рту — затхлый привкус: не то брют стоял в магазине слишком долго, не то чернила горчили на языке,
теперь Мона смотрит на Энтони и привкус воспроизводит себя.
От Энтони пахнет хорошо убранным супермаркетом, то есть: светло (даже слишком, и освещение такое искусственное, что восковой яблочный бок кажется мёртвым), с примесью щепотки стирального порошка, пробников туалетной воды и кисловатой жевательной резинки; картина вырисовывается какая-то никакая. Может быть, супермаркетом пахнет один забытый волос. Мона не моргает, чтобы задержать мысль, но мысль утрачена.

[ that right sock was red
and the left sock was blue

i'm guessing baby
wednesday's for you ]

Рядом с этим пластмассовым благодушием хочется чиркнуть спичкой, чтобы проверить, будет ли Тони плавиться, если будет — как, а если не будет — что бы ещё такое поджечь, чтобы наконец-то перевести в другое агрегатное состояние. Может быть, Моне просто хочется что-нибудь поджечь. Не моргай.

Пластмассовому благодушию уже давно посвящают песни и музыкальные альбомы; на прошлой неделе Мона добиралась домой новой дорогой и вспомнила пару треков Gorillaz — всё про симулякры, пустые образы, интернеты. Вот общались бы с Энтони хорошо, и можно было бы подхватить его за руку, когда опять зачем-то нагрянул с визитом, или скинуть на фейсбуке трек со смешным комментарием (нет, я, конечно, о тебе не думаю, но вот эта песня почему-то напомнила, лол, пока). Вместо этого Мона включает нужный альбом Дэвиду, и тот только пожимает плечами — как не хотел говорить о семье раньше, так и не хочет сейчас.

I'm a scary gargoyle on a tower // that you made with plastic power // your rhinestone eyes are like factories far away. Как-то так было. Интересно, какую музыку слушает Энтони, но прямо сейчас не проверить:
— Ага, спасибо.
От его взгляда в животе Моны покрываются плесенью завтраки за весь прошлый год (за весь год невыполненных обещаний и глупых планов стать лучше), но выдавать страх — проиграть. Наверное. Они же во что-то играют? Бери платок.

Пластмассовому благодушию уже давно поддаются всё — от коллег до семьи, от друзей до случайных прохожих — Мона пока не может взглядом определить, что именно с Тони не так, но что-то определённо не так. Это знает Дэвид, но не говорит, это обязательно должна узнать Мона (так они станут ближе сразу со всеми, отлично). Улыбкам при всём желании поддаться не удаётся, Моне почти жутко (если бы не было так интересно и внезапно близко) и совершенно точно непонятно, как всё это не удавалось разгадать прочим.

Может быть, она умнее других. Вряд ли.
— Куда? — от «должна» Моне начинает казаться, что дистанция между ней и открытиями сокращается, и она задерживает дыхание, чтобы новой репликой не сбить удачный тон.
— Если бы я знала, что ты сохранишь то, что я оставила у тебя дома, я бы забыла что-нибудь поинтереснее.
Пластмассовому благодушию уже давно поддаются в с е.

0

6

[nick]Marta Guilmard[/nick][status]THY HAND SOOTHED THE DARKNESS[/status][icon]http://forumavatars.ru/img/avatars/0013/d7/4e/139-1533332548.jpg[/icon][fandom]kukuruza[/fandom][char]марта гилмард, 17[/char][lz]дай бог, чтобы <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=55">болезнь эта</a> была не к смерти, но к славе божией[/lz][sign]как помочь больной скотине?[/sign][*]

а он идёт не сделав ни шагу
вместо тебя и меня
сквозь искривлённый эфир

сквозь густую субстанцию шума
колокольчиков
чьих-то смешливых намёков

Внутри всё какое-то хлипкое, дрожащее; странно — рука уже так глубоко внутри, что давно должна была наткнуться на какое-нибудь дно, первое или ложное, но Марта во сне выворачивает Теренса наизнанку и не видит никакого конца — бесконечное полотно кожи, растянутое и дряхлое, скрывает под собой ненормальное количество пустоты. У таких людей, наверное, голод не затыкается, пока не заговоришь с ним сама или не предложишь свою руку (сама себе отрубишь и протянешь, глядя под ноги); голод ничем не подкупить, не перевести на другую сторону дороги, не отвлечь сэндвичами и вырванными куриными ножками, не наебать кинзой или имбирём — даже метаболизм не замедлить, потому что он бьётся под кожей, как дикий зверь, и в желудочной кислоте плавит любое дерево и пластик,
может быть, несколько таких Теренсов, и все проблемы промышленных отходов будут решены? Марта думает об этом машинально, не зло; Марте немного страшно (как и всегда страшно), Марте немного глупо (это ведь глупо — запомнить сон настолько ярко, что реальность покрывается плесенью), Марте хотелось бы верить — не получается.

Гилмард кутается в ночную сорочку, халат, одеяло и плед — кутается, а Теренс всё равно видит: пастора, дрожащее сердце, тахикардический шум (то, как они занимаются сексом? любишь на такое смотреть, когда знакомишься с новыми сестрами?). Когда Теренс сидит рядом, его голова так близко наклоняется к её животу, что хочется прижаться, чтобы было тепло и понятно, вгрызётся ли:
— Красивая, — Марта сама не знает, отвечает на его вопрос или просто повторяет слово, вырезанное из его букв.

У любой зелени от сигаретного дыма головы опускаются понуро; Марта тоже смотрит вниз, в корневую систему, чтобы в догадках точно не промазать, но не говорит ни слова, даже краешку рта не разрешает вздрогнуть: Теренс может решить, будто кормят его удобрениями из жалости, а какие-то цветы дороже и важнее (рот у Марты всё равно дрожит, хорошо, что она болеет и может без посторонних удивлений хоть упасть замертво — так никто не определит, шок это от увядшей гардении или сердце остановилось. само).

Может быть, машина, припаркованная под ветвями ивы — знак любви, отчаявшегося возлюбленного, которого так и не возлюбили; Марта отметает эту версию почти сразу, но задерживает ладонь у лица Теренса на несколько секунд, словно так можно что-нибудь проверить (покалывание в безымянном пальце — к тайной связи). Может быть, припаркованный под крышей машины Теренс — знак заботы, случайный свидетель Неемии Биро, ужаленный в самое сердце неблагочестием (куда смотрит бог? не туда, но брат присмотрит); Марта прячет обнажившийся кулак в подоле халата, обнимая Теренса другой рукой так крепко, будто проглотит — ком провалится в горло, как ужины проваливаются в желудок (так пятку глотает сгнившая половица, беззвучно и мягко). Пахнет злобой, но её начало не отследить — слишком страшно.

— Грегори — мудак, — выдыхает Марта куда-то в щёку Теренса. — Мне ли не знать. Что он тебе наговорил?
— Мне ничего не сказали, может быть, он выебал половину штата, и беспризорники Маршалла на самом деле — самые счастливые дети, просто об этом не знают.

Марта смотрела кучу фильмов про сыворотки правды — военные небылицы, правдивые не больше, чем подделанная статистика заражённых ПТСР. В оранжерее для правды есть всё, что нужно (ещё есть для страсти, для смерти, несварения желудка и притягивания удачи; всё описано в книгах, всё течёт в жилах Марты — она не чувствует покалывания в безымянном пальце, но видит дрожь в руках Теренса, что о таком писали? сверьтесь с первоисточником).

Теренс такой тонкий — отчего тяжесть осядает в мышцах, где он прячет свою силу? У честных такой нет.
Что о таком писали? Сверьтесь с первоисточником:
— Что такое? — потому что «ты в порядке» — прямое издевательство; плечо у Марты ноет, приютив костлявое тело, Марта опускается на пол, борется с желанием качнуть голову Теренса из стороны в сторону (заботливо).
— Может быть, отвезти тебя в больницу? Где ключи от машины?

Первоисточник говорит: если жертву вдруг сразило болью, где-то в пищеводе поселился золотой жук — он чует ложь и перебирает острыми лапками, поднимается вверх и раздражает слизистую.
Ну или не так.

0

7

[nick]Holly[/nick][icon]https://images2.imgbox.com/6f/c4/qV0SPHEr_o.jpg[/icon][status]NURSE THE VOID[/status][fandom]badlands[/fandom][char]холли[/char][sign]как мне оплакать невозможность рассвета в восемь?[/sign][lz]сухая косточка распахивает кости, даёт побег; и золото, и ртуть смешались в горсти — прочерк тчк твой чернозём <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=21">горчит и догорает</a>[/lz]
***

17 октября
здравствуй, кит
это письмо я никогда не допишу и никогда не отправлю
иногда думаю о том, что не стоило трусить, стоило лечь под пули или пробежать последний раз под солнцем, потому что с того времени не вижу ни солнца, ни бега, сплошная стоялая вода и камыши
на заднем дворе гордона складной теннисный стол, мы играем иногда после ужина, и это — самое близкое к жизни из всего, что есть
вчера приготовила лимонный курд, по радио был какой-то глупый спектакль, я заслушалась и сама чуть не съела всё до конца
гордон сказал, что слишком кисло и слишком сладко — то ли не понял, то ли не определился, вообще ему нравится только мамина стряпня, представляешь, какой смешной. я думала, так бывает только в комедийных сериалах, где грузная тёща обязательно верещит, как сорока, и всегда недовольна
гордон говорит, что без больших букв и точек мои письма выглядят неопрятно, но откуда ему знать — я ему пишу только записки, короткие такие, на десять слов. вроде купи молока или передавали дождь
зачем там большие буквы и точки?

29 октября
не отправлю всё-таки
мы вот уже убрали стол для тенниса в подвал (вообще мне нравится говорить «пинг-понг», неправильно, знаю, но слово красивое); в энциклопедии написано, что
[...] Основным отличием пинг-понга от настольного тенниса является использование в пинг-понге ракеток с жёсткими накладками, что затрудняет умышленное придание мячу вращения и, в конечном счёте, приводит к повышению шансов принимающего мяч на успешное попадание в поле соперника в ответном ударе и увеличивает время одного розыгрыша мяча. [...]
ладно, звучит скучнее, чем есть на самом деле, но я научилась так лихо крутить мяч, что у гордона нет шансов. не помню, играли ли мы с тобой в настольный теннис
скучаю

3 ноября
мы хорошо живём всё-таки, как вырезки из книжек, которые в детстве показывала мама. тогда нужно было всего-то есть кашу и запоминать, как стоит жить, хорошие были времена
гордон всё чаще уезжает по работе, сижу дома, смотрю повторы телепередач, начала вязать ему шарф, из книги подглядела несколько интересных узоров, хотя гордону, конечно, подойдёт отсутствие
пока пишу это, закипает чайник, думаю о том, что в такие дома мог бы вломиться ты
у нас всё хо-ро-шо, приторно сладко

4 ноября
здравствуй, кит
почти закончила шарф, вышел ублюдочный, потому что напомнил о владельце одного из домов, которые мы с гордоном смотрели до свадьбы. у него была провисшая губа, которая тряслась каждый раз, когда он открывал рот, и капельки пота ползали за ушами, а уши — какие-то живые, они всё время двигались, отвратительно — красные уши, обыкновенные, если бы не цвет и постоянная дрожь
в общем, он напомнил като, если ты ещё помнишь его противную рожу
твоё лицо я тоже помню, будто только вчера расстались
или даже сегодня

Холли стоит в душе — сколько уже прошло времени, а закатный песок будто не вымыть; Холли тревожно, как тревожно всякому, кто остановился не на своём месте, Холли будто заняла дорогой пентхаус в отеле, поселившись под чужим именем — даже не так, кто-то заселился, а потом пришла Холли, и как-то так всё само и потянулось. Ей снится дорога, подсвеченная золотым солнцем пыль, костёр, ласково лижущий пальцы, и в середине каждого сна Холли разворачивается и уходит, будто не управляет своим телом — какая-то сила подхватывает её и уносит, про такое обычно говорят злой рок. Холли пожимает плечами, как недавно научилась, и думает: тогда выходит, что злой рок — это я.
Наверное, Кит думает так же.

0

8

[nick]Marlene McKinnon[/nick][status]bleed war[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/63557.jpg[/icon][fandom]hp vyeban[/fandom][char]Марлен МакКиннон[/char][sign]мантия, расшитая каплями пустоты, исколотая, израненная.               
все в небе, все в неспокойной земле.               
[/sign][lz]ничего ценнее нет. земля это смерть. запах сырости, мертвой чистоты.[/lz]твоя кровь наш вишневый сад убирайся мертвым

Тремор пиздит палкой по рукам. Марлен представляет, как после войны (выигранной, проигранной, лишь бы было, за что воевать) корреспондентка ежедневного пророка — или кому этот текст меньше подойдёт — в твидовом костюме под шелестящей мантией будет задавать вопросы, закусив уголок губы. Вспышки запечатлевающей аппаратуры, лицо Марлен, пустое и безвкусное, пошлое в романтизированном, оставленном для потомков посттравматическом не синдроме, а образе жизни, лицо Марлен, выгрызенное у самой войны зубами и руками, лицо тусклое, обезображенное отсутствием героизма (читатели считают это за тоску), лицо впалое, опустошённое войной закончившейся (закончилась — щёки нечем накачать).

Марлен растягивает губы, усмешка там или улыбка, хуй разберёт.

— Знаете, моей ролевой моделью всегда была мама, — многозначительный взгляд в дальний угол комнаты, — она заложила когда-то два зёрнышка, маленьких таких, но что из них выросло-то, — залихватски присвистывает пробитым лёгким, — одно выросло в ярость, а другое в то, что ярость душит. Сириус так же иногда делает, но пусть в своём интервью поделится. Это просто охуительно, попробуйте вырастить своих детей так же, я вот лет десять ни о чём, кроме крови и дерьма думать не могу. Кровь в дерьме. Дерьмо в крови, — прерывается на лёгочный свист, — или вот как у вас кровь пойдёт, если быстро палочкой чиркнуть, чирк — и на какую наткнёмся? Венозную? Артериальную? Дурную? А меня есть пожелание, если можно обратиться к вашим читателям.

— Пусть её будет побольше!

Я больной, озлобленный до предела человек, думает Марлен, больной, больной, больной; по лицу корреспондентки ползёт полудохлая, прибитая весенней духотой муха, ослабевшая после зимнего анабиоза, корреспондентка вращает глазами и отсутствующим носом распространяет вонь. Я больной человек, думает Марлен, раз за разом представляя несуществующую корреспондентку и то, начнёт ли гной сочиться из того места, где раньше был нос, если надавить большим пальцем. Должен пойти гной, думает Марлен, очень хочу, обязательно должен, и указательным пальцем задену её щёку,

Ёбаный в рот, думает Марлен, становится только хуже, раньше она не думала о том, что бы делала с трупами, только с живыми. Или лучше так? Как будет лучше, Сириус?

Об этом никто не должен знать — Марлен понимает это с каждым днём только лучше. Никогда не пропускает собрания Ордена, ночевала бы в их штабе, если бы это не вызывало подозрений, просыпалась бы где-нибудь на кушетке, мгновенно ощущая трясущимися руками своё же злобное тело, мелочное, выпотрошенное дебильными фантазиями с самого утра — Марлен засыпает под десятки образов умирающих, мёртвых, убитых ею и не ею, ещё не убитых, но уже испугавшихся ( успокаивает себя: раз ей не интересен их страх, может, не всё потеряно),
просыпается по утрам, тремор никуда не уходит, сидит на краешке кровати, заботливо поправляет подушку под её головой, первые образы дня — самые нечёткие, когда Марлен просыпается, сонная вата забивает самые злые провалы в её голове, и на несколько минут можно отвлечься.
Дальше нельзя.

Пока я не разрешаю этим мыслям меня контролировать, думает Марлен, всё в порядке. Выбирает у Олливандера новую палочку — прошлая сломалась на одном из заданий, и это удобно, потому что на самом деле Марлен её сломала, пока отговаривала руку от Авады (вот это уже непростительно, это не называется в порядке). Марлен сжимала палочку так сильно, что огрызок дерева впивался в ладонь и мечты об Аваде перекрыла мысль о том, как в глазнице пожирателя бы смотрелась рукоять, а потом палочка в голове превратилась в нож, и дело пошло ещё проще, как по маслу, ножом по маслу, да, пожалуйста, нож острый, снимающий лоскуты кожи, они отходят легко и без сопротивления, или нет, должно быть сопротивление, нужно, чтобы они сопротивлялись,

было бы проще, если бы со сломанной палочкой закончилась и магия, но Марлен помнит, как на прошлой миссии мужик с забытой красивой фамилией отлетел к стене дома, когда она просто подумала, и, наверное, если опять увлечься, можно будет устроить так, что голову нового пожирателя размозжит случайный камень или воздух в его лёгких просто закончится, да, так было бы хорошо,

пальцы скрючатся, но по ногтям кислород не идёт, и сердце его тоскливо сжимается, гоняя пустоту, а потом уже ничего не гоняя,
Сириус вовремя его оглушает, Марлен улыбается, пока Сириус не видит.

Выбирает новую палочку, представляя, как из дыры, вырезанной обломком стекла на шее Олливандера, вытекает кровь (что же ещё), всё понятно, всё близко, всё изучено. Это началось ещё в Хогвартсе, и тогда Марлен впервые по-настоящему испугалась, и не кого-нибудь, а саму себя, потому что она больной человек, и нельзя было позволять мыслям свободно гулять в голове, как будто не она тут главная, и не стоило было даже допускать, даже на секунду, что если разрешить мыслям течь вольготно, то они, не встретив сопротивления, отступят и уйдут, растворятся.

Ушёл страх — пришла привычность, ушёл мысленный контроль — остался только телесный.

— У тебя когда-нибудь были навязчивые мысли? — спрашивает у Сириуса, когда вспышки заклинаний затихают.

Я больной, озлобленный до предела человек, правда же.

Руки у Сириуса привычные, злые, знакомые, Марлен очень хочет спросить у него, как часто он думает о том, чтобы кого-нибудь на задании убить, или фантазирует о чужой смерти, и не обязательно даже на поле боя, а просто так, в самом непримечательном квартале Лондона, в пабе, например, когда просто глотаешь огневиски, и он течёт по глотке, а по глоткам всех вокруг — кровь, как тебе представляется раз за разом, раз за разом, раз за разом, раз за разом, ещё и ещё, ещё и ещё, ещё и ещё, опять, снова, раз за разом, кровь везде, кровь вокруг, вместо воздуха кровь, все они умирают от потери крови, пока Марлен заливает в себя почти литр.

0

9

раз-раз, проверка
тебе не справиться / но им не нравится / знают наперёд / кто не дойдёт

кассандра много чего хочет спросить (мало — рассказать): каково живётся? каково убивать? каково спать по ночам? каково знать, что сон уходит не от чужой смерти? от собственной? кассандра не понимает, что именно хочет спросить, потому что полотно мысли протянуто крепко (слов не выгрызть). спрашивать у тодда, наверное, не стоит — про него у других тоже не справиться, не потому, что напиздят, просто не умирали. и не убивали, пожалуй. да, как-то так.

кассандра смотрит на тупое ничего, оставшееся вместо воспоминаний о двух смертях, и пытается вычислить: это действительно ноль, нейтральность, отсутствие, или просто нет для них слов? если открыть словарь или почаще слушать разговоры других, пустоту можно будет заполнить? её нужно заполнить словами или чем-то ещё, джейсон?, почти говорит кассандра, и вместо слова «пустота» она показала бы пальцами нолик, потом на себя, а потом задумалась бы, что это так же невнятно, как и её мысли, и пальцы бы разомкнулись, и из границы ногтей это ни-че-го бы разлилось по бетонной плите, доползло до ног тодда, а там, как знать, и по всему готэму.

а женщины красятсяи дети прячутсявстать в хороводникто не врёт

смерть теперь тоже хочется, мне правда хочется, брюс, представлять в виде черты, которую нельзя зацепить даже ногтем. кассандра только недавно узнала про суды, лечебницы, ограничения свободы; смерть теперь — черта, за которую! мы! не! заходим! говорят все (ладно, не говорят, потому что не думают, что кассандру нужно этому учить, не говорят, а думают и знают, не сомневаясь). раньше смерть была заданием, приказом, финальной точкой, целью, смерть была товаром, и кассандра — таким же товаром, подарком маме, и подарки не учат моральным принципам. может быть, если бы в детстве её научили,
ну правда, мне правда хочется, джейсон:
— тебе не страшно? от себя, — кассандра хочет сказать «пусто» вместо «страшно», но так, наверное, будет непонятно.

тебе не нравится * и им не нравится * спят сыновья * молчит семья

в смерти дэвида тоже виновата она, в этом сложно сомневаться: он бы не умер, не реши кассандра, что сможет присоединиться к бэтмену (отказаться от мамы вышло, от отца — нет), если бы не надеялась, что сможет забыть о его словах (забыть про детство, забыть про маму, забыть про травмы, забыть про себя). если бы ты действительно от всего отказалась, кассандра, смерть отца не приходила бы к тебе по ночам и не разводила руками, мол, чего уж там, и кассандра не понимает, зачем он это сделал, как будто хотел дать ей шанс или возможность на то, что забыть никому никогда не удавалось. никогда.
— я не хотела его убивать, — говорит она (неважно — про отца или про того неловкого мужчину, имя которого она даже выговорить не может), — правда.

как будто дэвид дал ей возможность, которой ей не воспользоваться, и из всех людей, которые хоть что-то понимают, он должен быть первым, кто знает, что она с этим шансом совершенно нихуя не может сделать. даже не подержать в руках. это что-то, к чему она даже прикоснуться не может.

потому и страшно ? потому и страшно ? лёд не спасёт ? майор идет

кассандра много чего хочет спросить: каково тодду спится по ночам, если другие вручают тебе цветы, которые не выйдет положить под язык и переварить, а на груди они смотрятся глупо; каково живётся по дням, когда семья бросает тебе мяч и кричит лови, разбирая твои пальцы по фалангам, семья вертит мелкие косточки, кривит носом, а мяч выскальзывает из рук, и его подхватывают другие, многие другие, но не ты.

майор идет

0

10

[nick]Hans Schneider[/nick][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/86602.jpg[/icon][fandom]greek mythology[/fandom][status]the shit you dig[/status][lz]работает ротовой аппарат лирико-сосущего типа, а также рвущего, лижущего, колюще-режущего, плюющего измельчёнными звуком и цветом.[/lz][sign]

вот почему остров, занятый изнурительной битвой,
бесконечно возвращается в совокупность ударов.

[/sign]

http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/86583.jpgвыключи уже ост climax
вышла из кабинета врача, а вошла, как говорится, в весну. вот бы в каждой марке лсд действительно были драгонфлаи — гансу не пришлось бы помогать другим пробудившимся тварям открыть глаза, сами бы открылись. в кармане бумажка, на бумажке рецепт на клоназепам и всякую хуйню: к врачу ганс ходит просто так, потому что прикольно, потому что у врача австралийский акцент какой-то, потому что в кабинете всегда клубничные конфетки, потому что дорога до кабинета занимает три лестничных пролёта, а ганс любит число три и когда люди не могут определить, девочка она или мальчик. а ты нахуя сюда пришёл? назови кластер.

не забывайте принимать свои таблеточки, право слово, а не то позитивная симптоматика обострится — зря сейчас зима, что ли, каждую зиму одно и то же, таблетки жри, говорят. ганс улыбается, щупая языком щель между передними зубами — хотелось бы протащить сквозь неё монетку, но бряцало нужной ширины пока не обнаружено. врач что-то шелестит своими австралийскими челюстями, перерабатывает слова в муку, так сказать, и ганс на полчаса немного выпадает из дискурса — засмотрелась на растекающуюся текстуру обоев в кабинете, если не моргать по несколько минут, все узоры сползут аж на пол. хуйню по пегому боку чешете, док, — говорит подняв указательный палец, мол, слушай, а я тебя слушать не буду. скорее бы научились лсд из нервных клеток синтезировать.

начальство говорит: бессмысленная жестокость. ну прямо-таки бессмысленная, отвечает ганс.

кто ж в клуб надевает галстук? то есть понятно, кто — одиссей при костюме, галстучке, опрятный и пока не знает, что в бокале лсд (всё ещё жаль, что не драгонфлаи). ганс сидит рядом, трогает его за коленку и хихикает: когда же тебя впиздит, мудила. музыка громкая, одиссею такая, наверное, не нравится. как там его в этот раз зовут? а, неважно. коленка у него на ощупь приятная, даже нож не хочется доставать, и акцент интересный, и хочется рассказать про новую документалку про банди на нетфликсе, хотя ещё не досмотрела до конца (остановилась на третьем эпизоде). много чего хочется рассказать. раньше было не так: пробуждался кто-то из очередных тварей и божков, и нужно было их идти вербовать, и сходили с ума они так сладко, как одиссей с какого-то хуя сейчас зевает (в клубе! под техно! ДА КОГДА Ж ТЕБЯ ВПИЗДИТ). коленка, коленка приятная.

начальство говорит: бессмысленная жестокость. ты жестокая, ганс (спасибо, что местоимения не путаете), нужно как-нибудь помягче с ними, не расходный же материал.

— я обычно не трахаюсь с менеджерами, — говорит ганс. на самом деле, кем там одиссей работает, ганс не запоминает. присоединяйся уже к нам, говорит, можешь звать меня пенелопой.

вышла из клуба, вошла в весну. влюбилась.

ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ГУБЫ И ЗУБЫ, КАК ОТКРЫВАЕТСЯ ПАСТЬ,
ИЗ ПАСТИ ВЫХОДЯТ ЗВУКИ, ИЗ ЧЁРНО-БЕЛОЙ, КАК У РОЯЛЯ, ПАСТИ

PETRA FLURR/MODERNISTA:
TERROR-IST

CX KIDTRONIC:
LET'S GO KRAZY (FEAT. ATR)

EC8OR:
WANNA PEEL

VANESSA SATURN:
KLEINES MAEDCHEN

CARL CRACK:
IF YOU MESS WITH ME!

EC8OR:
I DON'T WANT TO BE A PART OF THIS

VIDEO 2000:
WAITING FOR YOU

KNARZ:
UNS VERBRENNT DIE NACHT

EC8OR:
COCAINE DUCKS

FREE THE ROBOTS:
CARNIVAL (FEAT. JESSIE JONES)

0

11

[nick]Прасковья[/nick][status]витя чмо.[/status][icon]https://images2.imgbox.com/2a/94/Egk9SaO4_o.jpg[/icon][fandom]мефодий буслаев[/fandom][char]прасковья[/char][lz]теперь в аду — снегопад, <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=6">снег поглощает ад</a>, и буковки березняка смыла белил река.[/lz][sign]в такт волнам тела колебалась вся земля[/sign]

в прозрачном золоте осеннего дня
просвечивают золотые деревья
рябиной набитые рты

В приёмной Лигула висел «Демон сидящий» Врубеля — говорят, для того, чтобы задумались лишний разок и прочувствовали сердце в пятках, хотя все знают, что горбун просто компенсирует. Подлинник, конечно — Лигул со всеми, с кем нужно, на короткой ха-ха ноге, Зельфире Трегуловой на последнее важное назначение подарил какую-то шкатулочку неизвестного назначения, по выставочным залам Третьяковки ходит теперь, как хозяин (что музей, что Тартар — одна беда). Говорят, в ту очередь на Серова подослал пару сотен комиссионеров: они кормили людей тушёнкой и меняли эйдосы на места поближе ко входу, ну и улов!

Прасковья как-то потянула Шилова посмотреть на Куинджи (его внизу тоже очень любят), и 500 рублей, конечно, для такого дела излишество. В будний день (пораньше) у входа обычно никого не найти, и высокое искусство было так близко, так близко, но тем же утром у кассы в Макдональдсе на ботинок Прашеньке упало мороженое, и настроение проникаться тонкими сферами куда-то улетучилось. Шилов, конечно, был недоволен: зря на метро потратились, что ли.

В метро встреченные комиссионеры улыбались и пятились, опуская мягкие лысые головы, и в вагоне с каждой станцией становилось всё душнее — Прасковья тоже улыбалась, потому что Витя с каждой секундой раздражался всё больше и молчал всё страшнее, а ближе к конечной зашёл мужчина в костюме ростовой куклы, и Прасковья громко шептала Шилову на ухо: дай ему сто рублей (разобрать можно было только СТО, потому что с [р] у неё проблемы). Им же зачтётся в Эдеме, да? У мужчины Прасковья хотела спросить: а вы точно попрошайка? (если нет, то, наверное, наверху дополнительные очки к их счёту не прибавят)
Дома Зигя спросил, почему у неё грязные ботинки.
Витя, нам новые нужны

рябина в пасти блюющего волка
красные слюни
мокрые морды

У Шилова, как и в день знакомства (зачем ты вообще это запомнила и как?) веки сухие, будто пергаментной бумагой обернули красные яблоки — сладкие, наверное, до одури, в Тартар яблоки вообще приносили редко, только когда кричала громче обычного (потому и запомнила, наверное). Ресницы будто бы выцветшие — подземное солнце никого не щадит, удивительно, что не сгорели; Прасковья в Тартаре ходила под зонтиком, даже любимый был, с тяжёлой чёрной ручкой, а Шилов и сейчас в дождь иногда зонт забывает — когда она протягивает ему свой, смотрит, как на дуру (иногда, впрочем, берёт).
По дням его хорошего настроения Прасковья составляет календарь — через пару лет, может быть, наступит такой день, когда Шилов даже не огрызнётся, встанет с той ноги и не уйдёт к пяти утра дышать свежим воздухом (останется). Или времени потребуется больше?

Сейчас она злится: путь к свету небось засчитают обоим, а всю работу сделала она одна. «Спасибо» тоже не скажешь?
Хочется посмотреть в небо — всё ещё цвета грязной подошвы — и попросить их Шилова как-нибудь наказать, пусть идёт усерднее, а её ругает поменьше. Можно подумать, она сама не огорчается, а гадостями Витя сыпет точнее, чем яблочными огрызками в мусорное ведро (а ещё он иногда ест яблоки прямо с косточками, и Прасковья отводит взгляд, чтобы этого не видеть). Никакой культуры в нижнем Тартаре.

Шилов её догоняет (оборачиваться на него не хочется), Прасковья почти слышит, как он открывает рот, почти замирает, так и не остыв от прежней злобы; тон у него вялый — так слова перебрасывают через плечо, как продавщица сдачу в супермаркете — Прасковья готовится злиться дальше, не сбивается с быстрого шага:
— Спасибо, — после такого важного слова, конечно, нужна передышка, — потом скажешь.
(ты, наверное, хотел сказать не отлично, а охуенно, Витя?)

Копьё откликается на зов и звенит еле слышно, возвращаясь в ладонь — Прасковья (придумала, что ответить) поворачивается к Шилову: держи, оруженосец ты или кто. В этом, конечно, нет никакой необходимости.

0

12

[nick]Marlene McKinnon[/nick][status]bleed war[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/63557.jpg[/icon][fandom]hp vyeban[/fandom][char]Марлен МакКиннон[/char][sign]мантия, расшитая каплями пустоты, исколотая, израненная.               
все в небе, все в неспокойной земле.               
[/sign][lz]ничего ценнее нет. земля это смерть. запах сырости, мертвой чистоты.[/lz]ступай с миром,
еще полстолько побудь не мертвым –

тремор пиздит палкой по рукам. марлен представляет, как после войны (выигранной, проигранной, лишь бы было, за что воевать) корреспондентка ежедневного пророка — или кому этот текст меньше подойдёт — в твидовом костюме под шелестящей мантией будет задавать вопросы, закусив уголок губы. вспышки запечатлевающей аппаратуры, лицо марлен, пустое и безвкусное, пошлое в романтизированном, оставленном для потомков посттравматическом не синдроме, а образе жизни, лицо марлен, выгрызенное у самой войны зубами и руками, лицо тусклое, обезображенное отсутствием героизма (читатели считают это за тоску), лицо впалое, опустошённое войной закончившейся (закончилась — щёки нечем накачать).

тремор пиздит палкой по рукам. марлен представляет, как после войны (выигранной, проигранной, лишь бы было, за что воевать) корреспондентка ежедневного пророка — или кому этот текст меньше подойдёт — в твидовом костюме под шелестящей мантией будет задавать вопросы, закусив уголок губы. вспышки запечатлевающей аппаратуры, лицо марлен, пустое и безвкусное, пошлое в романтизированном, оставленном для потомков посттравматическом не синдроме, а образе жизни, лицо марлен, выгрызенное у самой войны зубами и руками, лицо тусклое, обезображенное отсутствием героизма (читатели считают это за тоску), лицо впалое, опустошённое войной закончившейся (закончилась — щёки нечем накачать).

но ни тебе ноосферы, ни ойкумены,
ни кола ни пера

тремор пиздит палкой по рукам. марлен представляет, как после войны (выигранной, проигранной, лишь бы было, за что воевать) корреспондентка ежедневного пророка — или кому этот текст меньше подойдёт — в твидовом костюме под шелестящей мантией будет задавать вопросы, закусив уголок губы. вспышки запечатлевающей аппаратуры, лицо марлен, пустое и безвкусное, пошлое в романтизированном, оставленном для потомков посттравматическом не синдроме, а образе жизни, лицо марлен, выгрызенное у самой войны зубами и руками, лицо тусклое, обезображенное отсутствием героизма (читатели считают это за тоску), лицо впалое, опустошённое войной закончившейся (закончилась — щёки нечем накачать).

тремор пиздит палкой по рукам. марлен представляет, как после войны (выигранной, проигранной, лишь бы было, за что воевать) корреспондентка ежедневного пророка — или кому этот текст меньше подойдёт — в твидовом костюме под шелестящей мантией будет задавать вопросы, закусив уголок губы. вспышки запечатлевающей аппаратуры, лицо марлен, пустое и безвкусное, пошлое в романтизированном, оставленном для потомков посттравматическом не синдроме, а образе жизни, лицо марлен, выгрызенное у самой войны зубами и руками, лицо тусклое, обезображенное отсутствием героизма (читатели считают это за тоску), лицо впалое, опустошённое войной закончившейся (закончилась — щёки нечем накачать).

0

13

[nick]Bacchus[/nick][status]abysmal fun[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/96686.jpg[/icon][fandom]the magicians[/fandom][char]винопотребитель[/char][lz]единственный свидетель – на ковре впитавшееся вино. что-то сверху не столько направляет, сколько <i>зияет</i>.[/lz][sign]все мои други боги затвердевали в мрамор превращались в пену
один я остался постепенно исчезаю
[/sign]
бешено ярый        с бычьей ногой        добрый бык
добрый бык

В Филлори во рту пересыхает быстрее, чем на самой унылой нью-йоркской тусовке: вакханки порхают вокруг него, отгоняя мух и почитателей (Эмбер вернулся, восславим Эмбера), бокалы исчезают быстрее, чем опьянение; кажется, к местному алкоголю у Вакха всего-то за несколько недель выработалось привыкание - с тем же успехом можно пить виноградный сок.
извращение
Двадцатый век Вакха очеловечил быстрее привязанности к кокаину: он привык к клубам, комфорту, дизайнерским наркотикам, появляющимся каждый день; последние годы засел в Нью-Йорке, выбираясь разве что по исключительным поводам вроде Burning Man. Безумие было приручено столетия назад, но так налажено - впервые; с людьми не успеешь заскучать, если дресскодом каждого ивента сделаешь «приведи достойного друга» (в себе, на себе или с собой - без разницы). Месяц назад объявилась Ирис - Вакх не знает, как долго ничего о ней не слышал, но не видел бы её ещё столько же -
люди то ли попытались проникнуть в Блэкспайр, то ли собирались попытаться (Ирис, серьёзно? ты вообще видишь, в каком я состоянии? можешь прийти завтра, только без этой унылой рожи),
Вакх так и не понял, потому что не хотел понимать; Ирис морщится, когда слышит, что ему нужно отоспаться (она-то, наверное, первая попрощалась со всем бренным).
Иди нахуй, Ирис.

Первое время он долго думал о том, почему Ирис позвала именно его - может быть, потому что знала, что он даже не дослушает и сразу скажет «да», потому что Библиотека - коллекция магической плесени, способной разве что вгонять его в тоску, потому что никогда не отказывал ей раньше, потому что привык полагаться на то, что её идеи (это Вакх признавал без особых усилий) самые здравые. Когда рядом была Ирис, Вакху не нужно было думать; когда она закончили с ритуалом и Ирис исчезла первой, Вакх решил, что думать он уже даже не хочет.
Первое время приходилось стараться, чтобы опьянеть: держать эту мысль в уме, а вино во рту (сколько было выпито зря), не забывать о том, что пытаешься почувствовать; когда Ирис создала хуй знает какой по счёту мир, Вакх обзавёлся менадами и приручил безумие (в Аргосе сначала научились выращивать виноград, а потом начали жрать своих же младенцев). Говорят, Гера свела его с ума и наложила проклятье - ложь, конечно, хотя она всегда была той ещё сукой; Ирис выслуживалась перед старыми богами, которые отказывались её признать,
Вакх иногда убивал - в основном, конечно, старых знакомых и мелких божков (все смотрят с таким презрением, будто он в чём-то виновен). Стоит выйти из себя и разорвать несколько тел, как тебя назовут безумным,
безумие - это желание стать богом.

Когда мать отказалась от него, он вспомнил об обиде всего-то спустя пару столетий после её смерти: вспомнил и спустился в Аид, чтобы её забрать и сделать богиней,
и это он безумен? Безумие - это его силы, бессмысленные и острые, царапающие ему руки; их слишком много, он готов ими делиться - люди говорят, что он сеет хаос. Безумие - это ускользающее воспоминание о прошлой жизни, бледнеющее с каждой секундой, безумие - это несмертность и пришедшее вслед за ней онемение; Вакх перестаёт ощущать собственное тело, как только закрывает глаза, проваливается в глубины, о которых ему никогда не было интересно думать. Может быть, Ирис это и было нужно, но Вакх никогда о таком не просил.

Менады знают, что самый простой способ его порадовать - сжечь рыжее чучело. В идеале - вместе с каким-нибудь городом,
Ирис отравляет всё, к чему прикасается.
(а безумным назвали его)

Филлорианцы, сочиняющие песни не ему, но Эмберу, сходят с ума. Воспоминания о прежнем унижении, об отвергающих его богах и людях - что стекло под ногами; ступни Вакха в земле, руки в бычьей крови
(отвратительные песни)
В Филлори душно и от маски потеет лицо; запас наркотиков подходит к концу, местные вообще ничего не делают; во рту сухо,
(отвратительная музыка)
В Филлори не знают его имени - Вакх напоминает себе, что так правильно, и на несколько дней забывает о том, как его зовут. Всё теряет смысл, когда Шошанна подходит к нему и уголками рта образовывает обеспокоенность (боги, тебе это так не к лицу), всё теряет смысл, когда Шошанна - забывшись - говорит Вакх, а из-за её плеча выглядывает Ирис.

Вакх сплёвывает себе под ноги (снова не успел забыть её лицо).
— Я, кажется, говорил что-то насчёт постной рожи.
Может быть, она и с монстром успела договориться - и сдала ему Вакха, ей не впервой выслуживаться перед древними уёбками.
— Зачем ты пришла? Умоляю, скажи, что привела с собой Монстра, потому что твоя кислая мина меня убивает.

0

14

[nick]Sabrina Spellman[/nick][status]infinite love without fulfillment[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/93293.jpg[/icon][fandom]caos[/fandom][char]Сабрина Спеллман[/char][lz]<center>тебе меня обещали</center>[/lz][sign]

ТЫ РАСПУСТИЛ РУКИ СВОИ В ЭТОМ САДУ
И ОНИ СОРВАЛИ ТЕБЕ ГОЛОС

[/sign]Я молчал лишь затем, чтобы выучить ваш язык - когда зверь говорит, все молчат, и необъятны его следы. Голос бархатный, щекочет мочку уха, голос под подушкой, в волосах, в сквозняке на втором этаже дома, в скрипе половиц под ногами; иногда он просто есть - ничего не произносит, не уговаривает, не угрожает, не обещает, просто существует. Звучит. Сабрина засыпает под шёпот из непонятных слов (звуки складываются в слова, но слова не складываются в смыслы), и в полудрёме ей кажется, что подушка набита не перьевым пухом, а звериной шерстью. Мягко. Когда Сабрина просыпается, она знает, что нужно сделать.
То, что она лучше - кажется, факт. Когда голос говорит об этом, она даже не слышит - обращает внимание Сабрина только тогда, когда голос ей противоречит (сейчас - гармония). Она просто лучше справится с ролью, верно? Кому знать, как не ему, какая из неё получится Лилит? Если бы Доркас его услышала, ей бы стало за себя стыдно - очень неубедительно, Доркас, ты фальшивишь, Доркас, ты даже реплики выучить не можешь, Доркас.
Сабрина. Идеальна. (Не только в этой роли) (Интересно, почему ты его не слышишь, Доркас)
Сабрина сжимает рычаг, голос ластится бархатом под ухом и обретает цвет перед глазами - пунцовый, как её щёки, когда в детстве за что-то хвалили. Сабрина закрывает глаза, лицо обдаёт жаром - в эту секунду ей кажется, что она получит всё, что пожелает, а то, что не прогнётся, ей помогут прогнуть. То, что принадлежит тебе, можно забрать, как иначе? Возьми своё, нажми на рычаг,
возьми, что причитается тебе.
В груди расцветает жажда - она спускается в руки, щекочет пальцы, сворачивается ежом на ладони; это не желание жажду чем-нибудь накормить, но стремление постоянно хотеть - жажда рождает восторг, от неё закипает кровь. Сабрина не опускает рычаг, но тянет время (состояние запомнить, упрочить, изучить),
за спиной раздаются шаги, голос мягок и ласков: всё и так уже принадлежит тебе.
Сабрина открывает глаза, оборачивается - рядом, конечно, никого нет.

Ты, конечно, исключительная и проходишь по отдельному тарифу (забирай назад мёртвых мышей, убитых ведьм; пасмурно? держи в ладони солнце - оно поднимется по шторе и выпрыгнет в окно; излечи слепую, чтобы с ней вместе любоваться светом; бери, бери всё, не жалко). Все заплатят цену, но не ты - сегодня чудеса сдают в аренду за ничтожный выдох (парочка букв, можно и в мыслях); всё, что нужно - признать, как тебе это нравится (скажи же, недорого). У тебя так хорошо получается, пользуйся (и не ври, что не нравится) бери. Шерсть падает сверху, падает, скользнув по твоей руке. Зверь сгущается и садится тебе на плечо.

0

15

[nick]Scylla+Charybdis[/nick][lz]ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ГУБЫ И ЗУБЫ, КАК ОТКРЫВАЕТСЯ ПАСТЬ, ИЗ ПАСТИ ВЫХОДЯТ ЗВУКИ, ИЗ ЧЁРНО-БЕЛОЙ, КАК У РОЯЛЯ, ПАСТИ[/lz][fandom]greece mythology[/fandom][status]victories at sea[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0018/a8/49/47509.jpg[/icon][sign] [/sign][char]Ганс[/char]глаза, море, небо — всё тогда было винного цвета. ганс плохо помнит, вернее, ничего не помнит — выдумывает, проливает изо рта (иногда и не своего вовсе). всё так и просится наружу. нормальные кишки нормального цвета.

пустота разёвывает скучающую пасть где-то в районе желудка. геката молчит, и ганс ковыряет вопрос, беззвучно прилипший к телу: ну чего ты, всего одна марочка, а можно было и лист лизнуть! в паре кварталов от штаба голова становится мягкая — наконец-то, ненавижу твёрдые головы — из холодного становится тёплое, жадное, живое; геката уже не молчит, но ганс не понимает слов — они отскакивают, как мячики. небо над головой винное — наконец-то.

через час (это тоже отмерит геката) голова затвердеет, пустота вернётся в желудок, ганс хочется плакать от обиды — каждый раз приходится возвращаться, и они даже до штаба не дошли, хотя оставалось всего ничего; кровь под ногтями ржавая, ганс догадывается, почему, а хотела бы знать наверняка. внутри всё так же лает кто-то голодный — одного мёртвого недостаточно.

может, это геката всех прогнала.
ганс когда-то сказала улыбка у тебя скучная, как у человека, который не умеет веселиться.

она снова молчит, и ганс пробует извиниться — не по-настоящему, конечно, а как грызущие палец щенки — не всерьёз, хотя пастей у ганс шесть, она проверяла как-то. видимо, шести голов недостаточно.

— могла бы просто отвести меня туда, я бы сама всё сделала, — говорит и вспоминает, что сказали пару дней назад: никаких больше самостоятельных вылазок, иди нахуй.
прямо так и сказали.
— ладно, я понимаю, — не понимает, конечно.

ганс хочет попросить её засмеяться, но вовремя проглатывает слова.
вместо этого улыбается сама, мол, у меня есть идея.
— придётся подождать пару дней, нооо, — представляет, как [o] вылетает из квадратного рта.

всех в любом клубе ганс любит одинаково. начинает всегда с шотов — где десять, там и двадцать, это мой талант, говорит она, могу съесть всё, что видишь. всё, что попадает в этот рот, исчезает. куда? проверь.

и правило у неё есть — не ебаться в клубах. только что придумала, потому что очень хочет в адлон кемпински, хотя сказали, что его теперь нет. шоту к тридцатому почти надоедает прикидываться пьяной, а потом какой-то голос — может, и не один — говорит я впечатлён, и ганс улыбается, потому что от них пахнет деньгами, а ещё кокаином и какой-то новой хуйнёй, и больше ей ничего не нужно.

— какие я дороги черчу — просто охуеешь, — она рассматривает голоса в зеркале лифта и не может их сосчитать.

на нормальный пентхаус это мало похоже — может, гекате вообще не понравится, и придётся начинать всё заново (ганс уже в настроении глотать шоты вместе со стопками — люди обычно пугаются). хочется накормить мальчиков седативами, лишь бы с дозировкой не проебаться, как в прошлый раз. рано ещё умирать, вдруг гекате не понравятся.

впрочем, не понравятся — тем более придётся умереть. ганс улыбается этой мысли: вот что такое судьба.
а то люди немного подзабыли.

они лежат у стеклянного столика, невинные, как человеческие младенцы, — она проверяет пульс, сосчитать не может, но понимает, что есть; из внутреннего кармана достаёт зиплок, ради бумажника тело приходится перевернуть, и нет ничего отвратительнее тяжести объёбанного. ганс одёргивает себя: будто не знаешь, какое раздражение всегда кусает за голову перед первой дорожкой.

потом нюхаешь — и настроение сразу чистое, будто окно вымыли.
— это в качестве извинений, — она кивает гекате, пытается вспомнить, где та была всё это время.
зиплок кладёт куда-то и забывает — удобно, так и на утро что-то останется.

— интересно, что они подают на завтрак.
ганс смотрит в зеркало и по-прежнему ничего не узнаёт — прочищает нос, разглядывает белки глаз, высовывает язык. перед тем, как спуститься, делает две дорожки; может, геката что-то и сказала, но запомнить что-либо ганс может только после них.

0

16

[nick]Bacchus[/nick][status]abysmal fun[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/96686.jpg[/icon][fandom]the magicians[/fandom][char]винопотребитель[/char][lz]единственный свидетель – на ковре впитавшееся вино. что-то сверху не столько направляет, сколько <i>зияет</i>.[/lz][sign]все мои други боги затвердевали в мрамор превращались в пену
один я остался постепенно исчезаю
[/sign]

i was born to get wild, that's my style, говорит фёрги под слоем автотюна. вакх пытается разлепить глаза — ресницы намертво приварены друг к другу корочкой утреннего гноя, но не в этом ли прелесть? первые несколько мгновений прелесть есть даже в похмелье, но вакх не мазохист — несколько мгновений и хватит (головная боль отступает, ноги перестают дрожать). останется только привкус во рту, всегда металлический, всегда бычий; избавляться от него не вином — преступление.
вакх встаёт, потягивается, наступает на чью-то раскрытую ладонь — тело не двигается, но, наверное, должно. припудренный кокаином стеклянный столик заставлен пластиковыми стаканчиками; вакх слепо шарит ладонью — где-то там припрятана помятая пачка сигарет. несколько часов назад он точно оставил в кармане халата зажигалку. под ногой снова оказывается какое-то тело, и он вздыхает (лучшие гости — те, кто знает, когда умереть будет уместно).
ветер на террасе лениво лижет ему ступни; ветер душный, сладковатый, через два с половиной часа, если никто не возразит, пойдёт дождь. вакх достаёт из волос какую-то мошку, сдувает её с указательного пальца и загадывает желание.
— шошанна, любовь моя, а где клининговая служба...
у сигаретного дыма привкус бычьей крови.
солнце стыдливо прикрывается смоговой вуалью; через шесть миллиардов лет, если никто не возразит, оно потухнет.
— это и была клининговая служба.
а.
кажется, он начинает что-то припоминать.
— разберись с телами, это же невозможно.
люди мельчают.
вакх натягивает халат на голову и создаёт подобие тени, подмигивая солнцу. в пятке, кажется, застрял осколок стекла.
— и передай остальным, что мы скоро уезжаем.
без плойки будет скучно, думает он. часок в just dance, и можно выдвигаться.
— монстр вернулся.

0

17

[nick]Marlene McKinnon[/nick][status]bleed war[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/0f/63557.jpg[/icon][fandom]hp vyeban[/fandom][char]Марлен МакКиннон[/char][sign]мантия, расшитая каплями пустоты, исколотая, израненная.               
все в небе, все в неспокойной земле.               
[/sign][lz]ничего ценнее нет. земля это смерть. запах сырости, мертвой чистоты.[/lz]тёрн чернеет и черно рябина рябит
здесь не помнит никто не забыт

ступай с миром, ещё полстолько побудь не мёртвым; облегчение в глазах матери при каждой встрече — как треснувшая рукоятка волшебной палочки (всё ещё работает). марлен делает вид, будто она не марлен, войны нет, а имя тёмного лорда принадлежит каждому рту; марлен делает вид, будто всё в порядке — все давно научились делать вид, будто им не больно и ничего не болит, и боль постепенно перестала существовать, оставленная на мирные времена. когда сириус морщится, задев локтем вывернутый наизнанку гвоздь, марлен становится немного спокойнее (может быть, они даже живы). после войны по нервам пустят ток, и все по ночам будут вспоминать, каково это. сейчас ей кажется, что это примерно никак: злобно, конечно, но когда было не злобно? плотоядно; яростно; земля быстро покрывает тела, снег не успевает растаять; веки смыкаются над глазами; зубы ссыпаются под ноги крошкой (может быть, это снег).

поскорбим завтра; хочется тянуть из сириуса всё дерьмо, взять так — и вытянуть, положить на простынь, заснуть рядом, а наутро обнаружить рядом своё (сравнить и узнать, что чужое, конечно, на этом фоне меркнет). хочется выведать все секреты, все мерзкие мысли, хочется окунуть сириуса в свои, чтобы ему тоже померзело и он перестал рассказывать, перестал говорить, перестал смотреть. ярость отнимает даже не время, а целую жизнь; марлен каждый день кажется, что сириус про её ярость забывает, и нужно знакомить их по утрам, кормить обоих завтраком, сталкивать друг с другом,
швырять в сириуса злобой, пока он не уйдёт наконец-то
(тогда-то всё будет честно)
на одну марлен ярости слишком много, сириус, милый, когда ты всё узнаешь, ты охуеешь.

марлен злится, когда сириус молчит, злится, когда свистящим шёпотом роняет «сука» (ебучий гвоздь), злится, когда он не отвечает на вопросы — у злобы много выражений, и ни одно не злобное, потому что марлен думает, что знает сириуса — знает, и злиться там не на кого. сначала даже было весело, первые месяцы, наверное, когда можно было делать вид, будто орден — кружок по интересам, где вы выбираете себе друга в пару и делаете вместе домашние задания (может быть, это неправильно, но тогда марлен казалось, будто она нашла своё место и больше его не придётся делить с яростью, но ярость снова пришла и отняла всё). марлен улыбается на очередном задании, пряча уголки губ за ладонью, стряхивает улыбку в рукав, им же — стирает с лица сириуса пыль зубную крошку; и сириус улыбается, не прикрывая рта — тогда марлен впервые понимает, что тоже может
(в следующий раз ему подмигнёт)

за очередным стаканом огневиски хочется спросить: это война, конечно, но что мы на самом деле делаем?
и подмигнуть.
(расскажи, что ты делаешь, сириус)
расколоть его как орешек — то ли для того, чтобы пораниться скорлупой, то ли для того, чтобы доказать, что не бывает субстанций, не покоряющихся этой злобе (они с марлен вместе перемалывают сотни и тысячи тел каждую секунду); смотри, сколько в тебе ярости сириус, так много ярости, а у марлен всё равно больше.

марлен озирается — вокруг только тела или пожиратели ещё остались? — у подмигивает сириусу,
в мыслях в это время белки его глаз лопаются и высыхают, обнажая глазницы, если запустить туда указательный палец, можно будет нащупать все его секреты; марлен тянет к нему руку:
— ты запачкался.
— я иногда думаю о том, как все умирают. ну, постоянно. представляю, как ты умираешь, как дробятся кости, как тело корчится от круцио,
корчится, корчится, корчится
— такие вот штуки. прости за откровение, может, стоило подождать вечера?
марлен научилась ему подмигивать.

0

18

пока ржавеем мы под этим снегом —
нелепые, занудные, немые.
таким и смерть зачем?

представь, что это единственная доступная близость: ты мерзее всего (мерзее всех), рядом то, что мерзее всех (велимир, брат, твоё отражение), и все вы — огромная помойная яма, нет разницы, где заканчивается один и начинается другой. в жалости, в омерзительности — всё одно; слились тела, размылись контуры, к глотке подступает смерть. грета подходит к краю и ничего за ним не видит (перед ним — тоже), это велимиру потом сочинять что-то новое, что-то живое, а ничем живым он уже долгое время не был, и откуда ему знать, как это делать? может, шагнёшь вместе с гретой? впереди ничего нет и ничего не будет — грета с этим давно смирилась, а велимир злится так, словно будет какое-то после. на что он рассчитывает? грета знает: удовлетворение долго не живёт, месть греет, когда горишь, за местью — пустота.
— ты доволен? — попробуй сказать, что тебе противно или мерзко или неприятно или тошно или злостно, скажи ещё, что не нравится, что всё было зря, что последние годы действительно жил, а не существовал, что не хочешь уже наконец-то сдохнуть, чтобы перестать притворяться, будто живёшь, ну, велимир, давай, попробуй соврать,
грета всё равно была в этой голове, лидия — твой подарок, смотри не прощёлкай.
— тебе нравится? — грета сжимает губы, но улыбка из них получается кривая.

мы здесь, мы здесь, мы здесь,
вот наша помощь.
вот наше ничего

ей ещё несколько недель назад снилось, как она лежит в незнакомой постели и не чувствует ног; конечно, сразу было понятно, что это значит: грета могла сбежать, могла остаться и что-нибудь придумать, могла убить велимира, пока тот не вернул себе магию, но нет — выбрала это. тем утром она проснулась и впервые за долгое время почувствовала, как из окна тянет жизнью и скошенной травой, и если трава пахнет так себе, то жизнь — великолепно (даже если недолго).
— вот умру я, а что у тебя останется? — кажется, язык стал какой-то мягкий и слова превращаются в кашу.
грета хочет рассказать, что она здесь по своей воле — пока велимир или готтфрид или кто вообще сидит рядом тут кто-нибудь есть? — пока кто-то копается в её голове, сосредоточиться на этой мысли сложно, и грета пытается вспомнить, чем пахнет зелёный и какого звука трава, грета пытается вспомнить тот сон, думает о нём, представляет, как выглядит жизнь; готтфрид наклоняется и собирает воздух у виска, и мысли выветриваются, как газировка в забытом на кухне стакане, вкус остаётся, но что с ним делать, грета не знает.
убей меня и убей себя — мы друг другу ещё пригодимся.

хочется рассказать велимиру, что злиться полезно, если знаешь, как; представь, насколько близко нужно было к тебе подобраться, чтобы ты начал сходить с ума, думает грета, это из-за лидии или из-за того, что кто-то к тебе приблизился? грета хочет добавить что-то ещё, но лицо велимира вновь расплывается, распадается на глаза, нос, рот, брови, когда собирается — руки снова немеют, как и всякий раз, когда грета думает о готтфриде. хочется и смотреть на него, и закрыть глаза (может, так он её не увидит), какая-то мысль бредёт к корню языка, какая-то особенно мерзкая, тяжёлая, давящая — грету снова мутит, но предыдущий приступ тошноты ещё не закончился, какая разница.
кажется, из головы выпадает какая-то важная деталь, может, из черепа украли косточку, может, из рук выдернули что-то важное — так не можешь нашарить мысль, что сверкнула секунду назад, и трогаешь её оболочку, лопающуюся, как жвачный пузырь — внутри наверняка что-то было,
— что ты сделал?
(кто ты)

0

19

Взять снежок в ладонь, сжать — холодно, больно.
— если у тебя чего-то нет — забери это, — говорит готтфрид, сжимая в кулаке воздух (у него ничего нет, вот и пришлось отобрать пустоту).
глаза у него блестящие, маслянистые, проведёшь такими по руке — останется мокрый след; велимир примеряет их, шепчет эхом забери, забери, слова, покидающие его рот, трещат, как старые записи, голоса сливаются в один, пока всё вокруг не начинает звучать одинаково. на суде он молчал, но было так же громко, узнаваемо громко, и грета хотела бросить в его рот камешек, чтобы проверить, сколько раз он заденет стенки пищевода и всего того, что ниже, перед столкновением с внутренними органами брюшной полости. разложить бы велимира на простыни, печень, лёгкое, мочевой пузырь высушить, простучать, и из немощного звука выложить последние слова готтфрида. грета сначала испугалась, что не помнит, что он сказал перед той миссией, а потом просто придумала, чтобы проще было швырнуть войтовичу в рот. жри.
нужно собраться с силами и засмеяться: неужели он думал, что что-нибудь в ней найдёт; жизнь, лидию, ценные воспоминания, что-то искреннее, не сшитое заново, настоящее, живое? память греты — высушенное озеро, которое наполнили водой из бутылки; той водой, которую грета согласна глотать. велимир может увидеть красивые картинки, узнать, что её мать любила добавлять в какао, как готтфрид смеялся, когда думал, что смеяться не стоит, как грета улыбалась, когда думала, что брат — это лучшее, что у неё есть, и как радость уничтожила пустота, подселить к которой можно лишь ярость. что пришлось сделать, когда грета поняла, действительно поняла, какой у неё был брат.
настоящий не подошёл.
Мне нравится, когда мне больно.
— когда я умру, ты больше не увидишь лидию. — если можно физически ощутить, как из материи памяти что-то вырезают, грета точно это ощущает. — останешься наедине с собой и двумя трупами, о которых никто в мире не будет знать. — грета переводит взгляд на готтфрида, когда заканчивает фразу, забывает, кому именно хотела её сказать.
паузы провисают в воздухе, слова в голове лежат камнями, и взгляд на них падает, как лучи солнца. грете нравится представлять, какой способ самоубийства выберет велимир (кроме нынешнего, очень медленного и пока, может, не совсем понятного ему самому). когда он выковыривает воспоминания о готтфриде одно за другим, приходится вспомнить, что в семье происходило на самом деле. кулаки сжимаются, жуют воздух, ногти впиваются в ладони.
— не забывай, ты сейчас в моей голове.
может, он повесится? грете всегда казалось, что это красиво.
— когда я умру, у тебя вообще ничего не останется.
пожалуйста, пусть он повесится.
Если мне не больно, то мне кажется, что я умерла.
грета думает о том, что готтфрид — кусок дерьма, и лидия от него отличается разве что формой; вина велимира — глянцевая пустышка, которую он так и не смог никому продать, а когда сдался — отобрал сестру у матери, но тело вины так и не выросло, не окрепло, ноги у него слабые, с такими и шагу не сделать. может быть, злится велимир из-за того, что наконец-то понимает, где была правда, как правильно трогать вину и в чью постель её класть; лидия, думает грета, нихуя не стоит, лидия — такая же мусорная поделка, как и готтфрид, и велимиру пришлось сочинить свою любовь, как посвящают случайным прохожим влюблённые стихи. просто подмечаешь деталь: проволоку волос, цвет глаз, поворот головы, толщину запястий, какой-то особый звук — из них лепишь голема, вдыхаешь ему в рот, но голем никогда не задышит сам.
грета оставляет велимиру мысленную записку — кладёт её в год, который войтович сейчас препарирует; ты не любишь лидию, пишет грета, а меня не любишь за то, что я это знаю. готтфрида грета давно перестала любить — только воспоминания о нём.

0

20

[nick]Charles Stoker[/nick][status]big hollow[/status][icon]http://forumstatic.ru/files/0019/e7/78/35745.jpg[/icon][fandom]stoker[/fandom][char]Чарльз Стокер[/char][sign]

яркая освещённость солнцем человека
человек кажется добрее

[/sign][lz]покоится внутри — как убедится, что воскрес внутри каин мой и теперь он правит.[/lz]В детстве он представлял, что смотрит на Ричарда с другого берега реки. Он выглядывал в окно — так же, как и дома — и мерное гудение полуденного зноя походило на шум мотора газонокосилки. Чарльз спрашивал врачей, когда приедет семья, сколько дней примерного поведения (ну хотя бы приблизительно?) нужно прожить, на какие вопросы ответить, сколько новых слов выучить. Какая книга поможет ему увидеть Ричарда? Может быть, атлас? Энциклопедия? Точно не учебник по французской грамматике — Чарльз ненавидит французский всей душой, потому что у одной из врачей фамилия Жакин и лицо такое доверчиво-глупое, что даже сравнить не с чем. Все остались на другом берегу, и он думает о том, что это такая же игра, как раньше, и игра любимая — наблюдать и анализировать Чарльз не просто любит, а делает это на автомате, как не расслабляются иногда никакие группы мышц, так и глаза и уши всегда чутки и настроены на малейшие шорохи и всполохи цвета. Пройдёт ещё немного времени, и он поймёт, что такой чувствительностью мало кто обладает; люди будто бы беспечны и полагаются на спокойную тишину, доверяются ей, а Чарли с детства ходит, как заведённая кукла — механически, ритмично, ни на что не отвлекаясь, всегда в курсе того, что разворачивается вокруг его маршрутов.

Всё он делает исключительно от огромной любви. Нет, не огромной даже, а великой: все хотят видеть его другим, все хотят его исправить, научить объятиям и словам поддержки, и постепенно Чарльз начинает понимать, что ему нужно делать. В этом заключается основное различие между ним и остальными — он знает, что нужно делать. Мать, например, после его рождения почему-то не смогла остановиться и родила ещё одного ребёнка. Зачем? Ей было недостаточно их с Ричардом? Когда Чарльз думает о том, что мёртвый брат останется лишь в воспоминаниях и старых фотографиях, ему становится приятно — то же чувство испытываешь, когда стираешь с зеркала каплю воды не оставив следа. На новых фотографиях, правда, его самого тоже не будет, но это ничего. Все ошибки имеют цену — мама должна это понимать, это будет ей уроком.

Чарльз пытается представить, как выглядит жена Ричарда. В письме её назвали блондинкой, и Чарльз додумывает медный оттенок, почти что тициановский, и пытается понять, как может выглядеть женщина по имени Эвелин — наверняка тощая до безобразия, настолько, что с внутренней живостью этот недостаток жировых тканей будет контрастировать, на такое Ричард точно бы смог купиться. Потом рождается Индия — становится одной фантазией больше. По мелочам из писем (которые, не в обиду сказать, состоят на 99% из кажущимися невнятными мелочей, и именно это Чарльзу и нужно) образ вырисовывается настолько чёткий, что первые месяцы становится не по себе. Наверняка маленькая Индия переводит взгляд крайне неохотно, и на звук своего имени откликается не сразу, делает это лениво, недовольно — отвлекли же — в уголках глаз у неё гнездится насмешка, а рот сведён в тонкую злую линию. Говорят, у неё тёмные волосы — это хорошо. Да и в роду у них не было светловолосых (если не считать младшего брата, но его голова потом наверняка бы потемнела). Эвелин в схватке с генетикой, конечно, проиграла. Во всех смыслах.

Электросудорожная терапия — изобретение богов, не иначе. Сам Зевс спускается с небес в больницу и дарит Чарльзу в протянутой руке часы тишины — мистера Холлоуэя из соседней палаты можно заткнуть исключительно электрошоком и большими дозами нейролептиков. Иногда его будто бы замыкает: он истошно вопит, зовёт Сталина и бьётся затылком о стену — бум, бум, бум — делай он это более ритмично, Чарльз бы, может, и не возражал. В конце-концов, Чарльзу тоже часто хочется кричать, но он же этого не делает. За хорошее поведение ему приносят множество карт и книг; больше всего он любит сборник гравюр: страницы перемежёваны пергаментной бумагой, линии чёткие и образы чёткие — чётче он представляет только Индию, хотя ни разу не видел её фотографий. Во сне она предстаёт даже живее Ричарда — дотрагивается до его руки, и привычное омерзение от чужих прикосновений засыпает (Чарльзу кажется, что рядом с Индией он бы смог натренировать себя так, чтобы замечать только её и никого вокруг). Об Индии он думает с нежностью, недоступной даже для брата, а это очень и очень много нежности. Он почти чувствует себя виноватым.

Ричард не смог подарить ему самого себя — жадный и гадкий, как оказалось. Чарльзу обидно даже не из-за этого, а потому, что он очень долго его ждал — двадцать лет на то, чтобы узнать, что за это время брат сгнил незаметно для себя и остальных. Ничего, Чарльз заметил. Ричарду должно быть приятно, что его настоящего напоследок увидели. Можно было бы разглядывать дольше, но Чарльза захватила настолько жгучая ненависть, что рвота и слёзы жгли лицо и рот, и всё, о чём он мог думать — пожалуйста, пусть это прекратится. Когда он заносил руку и сжимал камень, он думал о том, какое одолжение делает Индии. Может, она ещё слишком юна для того, чтобы рассмотреть эту гниль, и Чарльз избавил её от страданий.

Индия не могла ошибаться — как и он с самого начала в ней не ошибся, и улыбается теперь даже не украдкой, а в открытую, призывая её взглядом в зеркале заднего вида, когда они останавливаются, чтобы размять ноги. Индия изучает путеводитель, аккуратно перелистывает страницы брошюр — движения простые и ловкие, и в каждом жесте Чарльз узнаёт самого себя. В самые тёмные времена в больнице он думал о том, что в какой-нибудь из соседних палат может оказаться кто-нибудь, похожий на него; в общих комнатах Чарльз часами изучал их лица и манеры, слова, мысли, привычки — ничего. Мысль об Индии придавала ему сил и рассудка, не родись Индия — Чарльз бы, наверное, тоже сгнил, как и все остальные.

— Я верю в то, что наш мозг не в состоянии быстро принять утрату, и показывает нам то, что раньше было привычным.
Ричард улыбается с заднего сидения. Всё от великой любви.
Интересно, когда Чарльз перестанет его видеть.

— Что ты хочешь посмотреть в Нью-Йорке в первую очередь?

0

21

[nick]The Wolf[/nick][icon]https://images2.imgbox.com/c5/f3/P7JVB7tn_o.jpg[/icon][fandom]the path[/fandom][char]Волк[/char][sign]

STAY ROTTEN FLESH?
YES      NO

[/sign][status]a-void-ance[/status][lz]<i>ну тогда я пошел говорю</i> в коридоре рассеяно подает мне руку, закрывает за мной дверь  <i>за которой он сам себе Тесей и сам себе Минотавр</i>[/lz]люди в каком-то языке говорят «небесная канцелярия». или вот: «рай», «ад», «час». тысяча и одна, две, три глупости. руби вцепилась в волка, волк очеловечивается, как приковывает к телу чужое прикосновение. волк в такие моменты существует в пространстве этого контакта — эти несколько сантиметров общей кожи помогают вспомнить тепло, кровь, смерть. потом руби одёрнет руку, и голова у волка закружится, что, конечно, неправильно. у него уже давно, несколько лет как не должно быть никакой головы. он не хочет попросить её убрать руку, отпустить его, в конце-концов, потому что руби не придумывает ему это желание.

сопереживаешь миру не больше, чем персонажам картин в музее, по которому устал ходить; мир уже давно (или с самого начала) — последние выставочные помещения, неловкий сопроводительный текст на стене, пояснение, распечатанное на листе бумаги. кто это, что это, зачем оно было сделано, родилось ли оно само, себе ли сочинило смысл или смысл появился раньше, и из него уже получились всякие предметы — волк не знает. волк зевает, рассматривая экспонаты, руби перечитывает названия инсталляций снова и снова, думая, что так сможет найти ответ, думая, что волк — что-то отдельное, надстройка над миром, посвящённая в его тайны, но волк всегда бродил вместе с остальными. руби может выйти, и встретит её какая-то новая неизвестность, потому выходить ей, наверное, страшно. волк смотрит фильм, который никогда не сможет досмотреть до конца; строго говоря, волк смотрит очень много фильмов, но все за мгновение до финала прерываются, и не его вообще дело, чем там всё закончилось. руби это раздражает, потом раздражает и волка, как и пот, никотиновая зависимость, алкогольное опьянение, старение и неприятный запах изо рта. тысяча и одна глупость. чего ты хочешь, спрашивает руби. волк ничего не хочет. руби говорит может, ты хочешь ничего не хотеть. с этой секунды, конечно, да. когда дозволено говорить, он отвечает.

руби передаёт: красный, земля, пуговицы, острие ножа (но не сам нож, что забавно), развитые рефлексы, проблемы с допаминовой системой, жжение на языке, гнилая половица. и много других вещей и состояний, так много, что иногда кажется, будто она перепридумает волка заново, организует ему новую категорию из тех, о которых никто не задумывался. этого, конечно, никогда не произойдёт. может быть, она догадается, как умереть, привязав к своей руке верёвку, чтобы он вместе с ней узнал, что будет потом. там, вне прежней жизни, руби будет дёргать за верёвку, но ответа никогда не получит, потому что вместе с её желанием растворятся любые нити. нет никакой воли умершего, есть только воля живых. первой волк неподвластен. он ничего не узнает.
руби, кажется, жаль.

иногда она забывает о нём на несколько месяцев. или даже на год — такое тоже было. голову ведёт от голосов десятков детей со станции зоо, руби догадывается, что стена скоро падёт, и спрашивает: когда. глаза у волка прозрачные, словно воздух, а мысли тихие, неразборчивые. руби настаивает: ты должен знать. волк кивает. осталось несколько лет.

— могла бы выбрать смерть и получше, — скорее всего, это не его голос, а её мысли. или повторение её голоса.
она или очень многое запомнила в той аварии, или здорово сочиняет ему детали, или всё сразу. волк смотрит на неё: опасение, раздражение, онемение левой руки. что-то ещё, чему она не даёт названия. в груди у волка воздух и всё это, и много всяких вещей, которые руби не осознаёт. может, волк тоже бы так хотел — не зависеть от названия, существовать просто потому, что существует. по крайне мере, иногда так думает руби.
мысль руби — непрекращающийся акт насилия.
чего ты хочешь?

0

22

[sign]punches to the stomach where that bastard kid supposed to be
fuck a mask, i want that ho to know it's me, ugh
[/sign][nick]Frau Totenkinder[/nick][icon]https://images2.imgbox.com/93/2f/vYQcM9qQ_o.jpg[/icon][status]satan's getting jealous[/status][fandom]fables[/fandom][char]Тотенкиндер[/char][lz]nice to meet you, but it's more pleasant to eat you with a leaf of salad and some dressing pouring out a teacup.[/lz]Guess who's back in the cockpit
With no hands on the whee, no stoppin'

Рядом сидит чужой голод, такой отчаянный и жестокий, что собственный кажется насмешкой; Тотенкиндер вспоминает древние времена — тогда люди только научились вскрывать камнем чей-нибудь череп — холод, чёрный лес, голубоватое солнце и онемевшие руки. На сотни километров вокруг не было ни души, желудок лихо закручивался воронкой, и земля вгрызалась в царапины.
Содранные со щеки язвочки на вкус сладкие.

От клоуна пахнет газировкой и гнилой кукурузой, пахнет густо, словно нырнул лицом в кисель, и мерзко, но мерзко не как от гнили, а как от настоящей мерзости. Застарелой. Той, из которой потом родилось всё, что может гнить. Тотенкиндер шумно ведёт носом, и от этого в горле начинает першить; если заглянуть клоуну в глаза, можно разглядеть не то светлячков, не то что-то, что умело ими обращается. Ровно три штуки. Вряд ли дело в боге и том, что он любит.

Когда тело смиряется с сытостью — то ли передышка, то ли подготовка к чему-то масштабному — Тотенкиндер думает о том, чтобы открыть антикварную лавку. Или показывать фокусы. Магия прямиком из кармана. Таинство. Оживающие шахтёры на муралах. Всё, что ни придумай, впишется в местную мифологию. Город неповоротливый, полумёртвый, выцветающий; малютки исчезают из колясок, а ни одного Дейла Купера так и не пригласили.
Ему бы тут, наверное, не понравилось.

Flip your mind upside down now you nauseous
— Никаких манер у молодёжи, — губы вытягиваются в прямую линию, взгляд прохладный, с ленцой. — Имя у тебя есть?
Просыпающуюся тревогу хочется заесть чем-нибудь хрустящим и пряным. Тотенкиндер смаргивает мутное видение клоунского грима и продольных шрамов — вот и всё, на что сейчас хватает сил. Образ будто бы стекает вниз по глазному яблоку, как царапина на линзе или налипшая ворсинка, пахнет знакомо, даже слишком знакомо:
— Помочь, боюсь, ничем не могу.

Если вернётся Мистер Тьма, никакая программа по защите свидетелей не спасёт. Мысли о бессилии тоскливые — от них Тотенкиндер и сбежала, разевая пасть на всё, что умещается и не умещается в рот; есть в этом безумии какие-то прозрачные моменты, сквозь которые страх можно разглядеть с ненужной чёткостью. Каждую ночь она говорит себе, что обязательно придумает план (как раздобыть силы, чем ускорить время, с кого спросить за бессмысленный двадцать первый век), и для то, чтобы этот план осуществить, наверное, придётся сожрать какой-нибудь континент поскромнее.

Projectile flow, make a weak man vomit
— Личные счёты, — Тотенкиндер усмехается похищнее, выходит не то забавно, не то жалко. — Я не просто так в этой глуши застряла.
Ощущение такое, будто под когтистую лапу подставляешь мягкое брюхо (проронила бы ностальгическую слезу, да незачем). Она перестаёт моргать, и лицо клоуна расплывается; тени в дайнере сгущаются — хотя, может, это просто новая грязь. Тотенкиндер наклоняется поближе, на зубах скрипит смелость, или её остатки, или осознание потерь того, что сидит перед ней:
— То, что ты жив — чудо.
(Но лучше бы сдох — проговаривает мысленно)

(bleh)

0

23

[nick]Kitty Pryde[/nick][icon]http://forumstatic.ru/files/0018/a8/49/49274.jpg[/icon][fandom]marvel[/fandom][char]Китти Прайд[/char][sign] [/sign][lz]The earth I cling to is so solid under my breast and belly that I feel grateful.[/lz][status]more than[/status]If only the stars contained me. If only everything kept happening in such a way

http://forumstatic.ru/files/0018/a8/49/57617.jpg

http://forumstatic.ru/files/0018/a8/49/78351.jpg

That the so-called world opposed the so-called flesh. Were I at least not contradictory. Alas.

просыпается утром, смотрит на заломы на волосах пустым взглядом, отпечаток подушки на лице, очередная ночь, упакованная в отёки, неровности, шероховатости, помятая вчерашняя футболка, ноющие пальцы с выгрызенными заусенцами, отрывает тело от кровати — в глазах темнеет, а потом искрит, потом она думает о том, кто умер, и снова темнеет, похудела, нет, осунулась, кажется, каждое утро её становится меньше, по ночам она уменьшается, пока однажды не проснётся в постели обыкновенная пустота, и китти не хочет превращаться в пустоту, суетится, делает всё, что нужно, даже больше, намного больше, и откуда только берутся силы, думает китти, это ведь точно не моё, и всё-таки не хочется исчезать, но и оставаться не получается, и на безжизненные тела смотреть нет сил, но откуда-то они всё равно берутся, китти складывает тела к себе в карман, кладёт под подушку, обнимает их по ночам, днём носит, прицепив брошью, ремешком часов на запястье, циферблат смотрит в прошлое, а в будущее не смотрит и настоящим не озадачен

сидит на краю ванной, вода остыла, тоска приросла к коже, и хочется снять её вместе с усталостью, освежевать себя наконец-то, вкуса зубной пасты не замечает, лицо в зеркале не узнаёт, иногда улыбается себе, даже подмигивает, и ассоциации разбухают, как отголоски кого-то мёртвого, всё ещё звучащего в голове, китти не хочет вспоминать, китти хочет услышать

0

24

[nick]Wirt[/nick][fandom]over the garden wall[/fandom][char]Вирт[/char][icon]http://forumstatic.ru/files/0018/a8/49/89365.jpg[/icon][sign] [/sign][status]Bathed In Grey[/status][lz]<center>I can lay inside
Can’t you bear just one more night?</center>[/lz]сжался лес в комок белёсый, поместился на ладони
Вирт думает обо всех тех словах, которые он так и не узнает.

Может, Беатрис теперь преисполнится вековой мудрости, как настоящая ведьма, и скоро её дом перестанет скрипеть, а голос потускнеет, забрав у половиц память. Иногда она кашляет перед тем, как что-то сказать, обычно по два раза, и Вирт ждёт того момента, когда это уже не поможет, и её речь превратится в непонятную и изворотливую, потому что ведьмы всегда говорят старческими загадками. Так на то, чтобы подружиться со старым домом, нужно потратить какое-то время, выяснить, каким путём идти, чтобы не будить лишние звуки, то есть — состариться. Так Вирту, раньше считавшему себя старшим, нужно будет сократить это расстояние в несколько лет, но нельзя догнать того, кто уже не озабочен возрастом. Скорее всего, он просто перестанет её понимать, даже если просидит в её доме лет 50. Для Беатрис магия умножит это число на десять. Бессмысленная погоня.

Лесные тени почти нестрашно путаются под ногами — как корни, высоко поднимающиеся над землёй — Вирт всё ещё спотыкается, цепляясь за дрожащие силуэты где-то в глубине, но оборачивается уже привычно. Он ждёт, когда лицо Беатрис начнёт шелушиться, как трескающаяся картина в музее. Они были там всего один раз, Грег на входе показал сжатый в кулаке дубовый лист, и терпение из Вирта выходило по капле, всего на час хватило, может, два.

Он думает: не буду больше злиться.
Он злится.

Раньше он думал: мы ведь совсем как те мёртвые дети из сказки. Он отгонял мысль взмокшей ладонью, переворачивался на другой бок — если заснуть, закрывая глаза на север, можно провалиться в жадный, глухой сон, горячий, как южный ветер, после такого просыпаешься и весь день ничего не помнишь. Грег потом улыбнётся так, будто они всё ещё дома, и можно раздражаться из-за всего, что придёт в голову. Дурацкое слово. Развязавшиеся шнурки. Лопнувшая во рту ягода. Глупая записка, под которой подписалась половина класса.

Скольких слов они больше никогда не узнают?
У Грега иногда такое лицо, будто он догадывается, что радость скоро придётся беречь.

Вирт вздыхает, когда понимает, что он опять убежал куда-то вперёд. Нестрашно.
Страшно навсегда остаться братом восьмилетки. Вирт читал что-то о взрослых, запертых в детские тела, о похищенных эльфами людях — тут он один раз открыл книгу с какими-то рецептами, и по лицу Беатрис догадался, что не стоит.

С какой-то стороны, конечно, она сделала доброе дело.
Умирать теперь будет кто-то другой.

— Ты же ведьма, почему мы должны топить печь и надевать тёплые куртки? Странная у вас магия.

Он бы хотел наконец заледенеть как следует, чтобы больше не ощущать ни холода, ни жара, даже врасти в дерево захотелось, но тогда Грег останется один. Беатрис тоже останется одна, даже если его не отпустит. От этой мысли Вирту не становится радостнее.

Лес почти привычный, но всё ещё хитрый. Вирту снова кажется, что тополь он видит не первый раз.
Бояться Беатрис тоже тяжело. Ему не страшно — обидно. Они почти справились сами.
Не нужно было их спасать, не так.

Он поворачивается, набравшись обиды как следует.
— Нет никаких детей. Были, а теперь нет.
Что ты сделаешь?

Наверное, всё дело в том, что она всё ещё не похожа на ведьму. На человека похожа.

0

25

[fandom]pandemonium[/fandom][char]Сибил Эштон, 32[/char][lz]I look up and calculate their exact arc and find instead <a href="http://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=34">a flawed theorem</a>.[/lz][sign] [/sign][icon]https://i.imgur.com/CSrpr4i.jpg[/icon][status]owe nothing[/status][nick]Sybil Ashton[/nick][sign]The birdless place   
the Greeks named it.   
[/sign]Она отвыкла от чувства тревоги, потому что в присутствии Тере волноваться приходится за не слишком важные вещи. Она слушает, что он выбалтывает (всегда так, будто они наедине, всегда так, будто доверительное пространство можно образовать в любом месте), смотрит, кому он болтает, проверяет, как на это реагируют. Тере редко воспринимают всерьёз — вот и весь секрет спокойствия. Одно дело — убирать за ним, другое — за собой. Сибил проёбывается масштабнее, и от мысли о том, что она победила в схватке, которой бессмысленно хвастаться, немного смешно.

Быть ответственной даже не за него, а сразу за двоих, выхватывать из рук проблемы, чтобы решать их на досуге, как скучающий бездельник — Сибил всегда говорит делать мне больше нехуй, и Тере смеётся, потому что да, действительно нехуй. Слаженный механизм распределения энергии, вот они что.

Рядом с Солом приходится вспоминать, каково волноваться, а не делать вид, будто присматриваешь за студентом, который третий раз за год не рассчитал свою дозу экстази и теперь пускает слюни на обивку дивана. С Тере ничего не случится, потому что максимум его проблем — грустный понедельник (и никогда не суицидальный вторник). С Солом Сибил чувствует себя так, будто её вытолкнули на сцену университетского театра — не на репетицию даже, а сразу в премьерный день, и на роль бога из машины это не очень похоже. Сложно ощущать свою грандиозность там, где действительно нужно стараться.

На Сола она смотрит с наглостью человека, которому повезло не терять родственников.
Про Тере лениво думает «умрёт — приспособлюсь».
Не может же тебе действительно быть грустно. Не после стольких лет?

— Это вы зря. С ним чувствуешь себя буквально всемогущим, это дорогого стоит, — как с ребёнком, хочет добавить Сибил, но, разумеется, не добавляет.
Продолжать делать из живого брата общий объект для насмешек — дешёвый ход. У Сола и так уже сто преимуществ: рассыпанный пепел, угловатые движения, винные следы и затаившийся в глубине квартиры запах перегара (Сибил почти уверена, что ей кажется, потому что прошло уже несколько часов). Интересно, как он живёт, когда никто не смотрит.

В четырёх из десяти случаев, когда Тере тащит на свои тусовки колёса, она соглашается. Может себе позволить.
Из рук Сола можно принять максимум платок — но даже тут риск кажется неоправданным.

— Откажусь, — Сибил еле заметно кивает, делая мысленную пометку.

Вечно эти эрудированные мужчины норовят перескочить на разговоры о мёртвых. Сколько в мире тем — и всегда о чём-то мёртвом и пыльном, как закрытое полицией в 2005 дело. Сибил цепляется за это «знаете», будто речь не о человеке, о смерти которого забыли (неинтересную смерть забывают легко, как и любую случайность). Но не Сол, конечно.
— А, так вы знаете, — тон не беспечный, обыденный, — не могу сказать, что мы были хорошо знакомы. В университете знаешь всех и никого, верно?

Наверняка Сол из тех людей, что впиваются во всё неправильное, лишь бы ощутить себя лучше.
— Полиция сказала, что это был несчастный случай. Страшно вспоминать, конечно, мы тогда долго приходили в себя. Двадцать лет — не тот возраст, чтобы думать о смерти.
Такие месяцами гуляют с подружками, тая раздражение у себя во рту. Несут его, как лакричную конфету, не выплёвывая.
— Сочувствую, — Сибил на всякий случай смотрит ему в глаза, лицо пустое, как завтрак в день похорон. — Вы для того со мной познакомились?
И думают: ненавижу, блять, лакрицу.

0

26

[icon]https://i.imgur.com/SE2QiTK.jpg[/icon][nick]Gamayun[/nick][fandom]slavic folklore[/fandom][char]гаврила афанасьевич[/char][sign] [/sign][status]рот в говне, нога в тепле[/status][lz]отмотал свои я сроки оттрубил в свою трубу в рай отправлюсь на бульдоге словно птица ебубу[/lz]«какой-какой канал?» — гаврила хлопает ресницами, но взлететь пока не получается. менеджер отправляет голосовые сообщения, гавриле душно и хочется ныть: тофу во вкусвилле позавчерашний, приглашение на интервью написано с ошибками, миллениалы забыли о больших буквах и приличии, портвейн во фляжке закончился — этот мерзкий день спасает только кешенька, царствие ему небесное (похуй, что ещё жив). гаврила так возбуждён, что забывает залупиться на продюсера и отправляет ему стикеры с таксами, назовите дату и время, я обязательно буду, что же вы сразу не сказали.

в прошлом году он хотя бы к скабеевой ходил (так, для души) или на эфиры дождя (вернуть рукопожатность), а сейчас совсем обленился. все уважающие себя эксперты перешли на ютуб, хотя соседство с шульман и прочими навальными гавриле не по душе. у него уютный канал, своя аудитория, разумеется, немного ботов — для души, для здорового румянца на щёчках, русский народ всё-таки суровый, сам себя не похвалишь — всё равно обвинят в накрутке, чем гаврила хуже пригожина, спрашивается. раньше он сочинял политические гороскопы, а потом душа попросила поэзии, и так, конечно, родился лейтенант пидоренко. феликс сандалов потом назовёт это наивным искусством, ну и пошёл он нахуй.

гаврила просыпается пораньше, тщательно чистит золотые зубы, распевается в душе; отутюженный с вечера платочек по-средиземноморски благоухает шипром, гаврила вдохновлён и сочиняет за завтраком ещё один стишок. под постом на фейсбуке — да, я пидоренко — уже полторы тысячи лайков, больше было только у выдуманного разговора с таксистом, оказавшимся бывшим опером. раз может симоньян, то и гаврила не дурак.

от файла со списком вопросов гаврила отмахивается — мы с кешей в нулевые почти что жили вместе, поболтаем, как старые друзья — отмахивается, а потом заучивает наизусть, чтобы ночью отшлифовать нужные интонации и разыграть воображаемые диалоги. за то время, что они не виделись, лоб у кешеньки, кажется, вырос в три раза. гаврила почёсывает память где-то на макушке и вместе с благородным седым волосом извлекает размытое воспоминание — они не так давно даже виделись на презентации, куда гаврила заглянул, чтобы почесать ещё и эго. иннокентий тогда был свеж и воодушевлён, а сейчас несвеж и расстроен, наверное.

почему они разругались, гаврила не помнит — ни к чему отягощать память мелочами, сраться с семьёй — вопрос принципиальный и важный, в этом году сирин, в следующем — алконост, хотя сейчас гаврила думает два дебила (вслух, конечно, не скажет — на фейсбуке в прошлый раз насовали хуёв за стигматизацию). но это он по-интеллигентному и любя: никто не виноват, что в семье не без урода и что урод этот не гамаюн. он растирает эту мысль между мокрых ладошек, выпархивая из такси. припозднился, ну и бог с ним.

— кешенька! — в глотке радость узнавания и немножечко желчи. — ты какой-то болезный, у тебя всё в порядке?
руки порхают в паре сантиметров от его лица — гаврила бы потрепал за щёчки, даже в лоб бы поцеловал, но наверняка нарвётся на очередную сцену.

— искусству задержки ни к чему. ты мне вот что скажи, а то я не слушал войсы вашего менеджера: что, матом в эфире нельзя? вы кого позвали вообще? — он не сдерживается и хлопает кешеньку дважды по плечу.

в голове зреет новый стишок.

0

27

[nick]The Wolf[/nick][icon]https://images2.imgbox.com/c5/f3/P7JVB7tn_o.jpg[/icon][fandom]the path[/fandom][char]Волк[/char][sign]

STAY ROTTEN FLESH?
YES      NO

[/sign][status]a-void-ance[/status][lz]<i>ну тогда я пошел говорю</i> в коридоре рассеяно подает мне руку, закрывает за мной дверь  <i>за которой он сам себе Тесей и сам себе Минотавр</i>[/lz]ну разве же это не тюрьма говорит руби разве же ты не зеркало с дыркой. метафоры ложатся в ладонь как луковая шелуха, мягкие, полупрозрачные, слой за слоем; интересно, когда он успел представиться волком, всегда ведь был натянутой на лицо случайной кожей,
наверное

их трое, он точно знает, а вот руби на периферии мерещится кто-то четвёртый; с такой же беспечностью люди наблюдают за смертью по телевизору — наваляй им — пальцы в кармане защёлкиваются на зажигалке, спустя секунду — на первой шее. тело поджарое, послушное, адреналин гудит в ушах, волк вспоминает, как заворачивал полый труп на детской площадке шесть лет назад, только тот был из пластилина, а в этих мерно бьётся кровь. переносица второго хрустит (вот бы погромче думает руби, ничем не могу помочь думает волк), голова третьего запрокидывается назад — сладкие объёбанные мальчики что бумага, даже в себя не успевают прийти,
ты бы и сама справилась

— ты бы и сама справилась, — что на уме, то и с языка.
слова лежат во рту, выбирай уже

не друг, а так, череда отражений — что-то такое руби сказала, хотя волка рядом тогда не было; впрочем, что есть рядом. руби закатывает глаза, слушая очередной глубокомысленный монолог про образы, значимых других, настоящих людей, невидимок — «я даже сейчас не с тобой разговариваю, а с образом тебя в моей голове»; руби закатывает глаза, хлопает мальчика по плечу, очень бы хотелось, чтобы сейчас образ тебя со мной не болтал, спасибо, мартин. ты дурак, мартин
— он дурак, — подтверждает волк.

он смотрит на мирно лежащие тела сверху-вниз, без высокомерия, но с насмешкой, достаёт продырявленную пачку сигарет, нет, портсигар, нет, не сигарет, самокруток (руби, блять, определись); зажигалку тоже отменили, теперь спичечный коробок — она посмеивается, он вздыхает, первая спичка бесполезно падает вниз, вторая неловко трётся о ребро коробки,
волк долго смотрит на руби, нутысерьёзно
(а вот и огонь)

— что дальше? — он затягивается, переводит взгляд себе под ноги, ботинки какие-то неуместные.

0

28

[nick]Circe[/nick][icon]http://forumupload.ru/uploads/0019/e7/0f/2/984180.jpg[/icon][fandom]dc comics[/fandom][char]Цирцея[/char][status]more howl, more keening[/status][sign] [/sign][lz]<center>because I love the dangers of memory.</center>[/lz]

Хочется верить, что принимать подарки она научилась с той же невозмутимостью, с которой год назад встречала «шлюха», брошенное где-то за спиной.

Цирцея улыбается, не показывая зубы. Только попробуй теперь открыть рот.

Улыбается — мягко, выверенно, так должны улыбаться матери, Роман ещё научится принимать такие улыбки — шепчет «спасибо», не уточняя.

Почти отговаривает — не словами, а тенью сомнения, кто знает, может, сейчас её глаза и правда темнее обычного.

— Я бы очень хотела пойти с тобой.

Злость в Романе зреет быстро, настолько быстро, что на прошлой неделе Цирцея почти спросила «ты же меня не обидишь?». Вопрос скукожился во рту, растворился в желчи, Цирцея смотрит на Романа — украдкой — жалостливо. Ещё месяц — и будет смотреть с презрением.

— Прости, на этот вечер уже есть планы.

Раньше на то, чтобы его отвлечь, у неё уходило не больше пары минут. Сегодня, сейчас от его злобы у Цирцеи кружится голова.

— Перенесём на.. следующую неделю?

(дотрагивается до его руки, тише)

0

29

[nick]Circe[/nick][icon]http://forumupload.ru/uploads/0019/e7/0f/2/984180.jpg[/icon][fandom]dc comics[/fandom][char]Цирцея[/char][status]more howl, more keening[/status][sign]not to regain this intimacy, which is impossible, but to remember that we miss it[/sign][lz]<center>It was a wound; I dwell.</center>[/lz]

Воздух над огненным телом будет дрожать, а одежда пропахнет дымом и смертью — Цирцея однажды видела пожар в соседнем квартале, несуразный, но оттого не менее ценный. Этот будет больше, важнее, и глаза Романа хочется примерить, чтобы стать не только соучастницей, но и свидетелем.

— Конечно, — она протягивает руку, чтобы поправить заблудившуюся на его лбу прядь, но в последний момент передумывает. — Будь осторожен.

Целует Романа в лоб — не поцелуем даже, так, прикосновением губ к коже; жёсткость в его глазах или жестокость — Цирцее нравится всё. На жестокость смотреть приятно, если она не бьёт тебе в глаза — из слепого пятна можно всё-всё разглядеть.

Если её улыбка сейчас надломится, обнажив пустоту, в которой Роман найдёт всё, что придумает, придётся заметить и Романа, и то, как его пальцы кусают запястье. Она накрывает его ладонь своей, хочет сказать что-нибудь злое, но Роман не свеча, чтобы на него дуть; свою злость Цирцея проглатывает поскорее, чтобы поместилась и чужая.

— Ты устал, — это не вопрос, конечно, — отдохни, я вернусь не поздно. Я же рассказывала, помнишь?.. — часы на её левой руке — подписанный на выходных договор (может, он не помнит, что и для чего покупает, но Цирцея запоминает всё).

— Проси о чём угодно, — тон примирительный (она готова простить).

0

30

[sign]I was not separated from people, grief and pity joined us.[/sign][icon]http://forumupload.ru/uploads/0019/e7/0f/2/612660.jpg[/icon][nick]Sybil Reisz[/nick][status]i have friends in holy places[/status][fandom]Transistor[/fandom][char]Сибил Райз[/char][lz]We were miserable, we used no more than a hundredth part of the gift we received for our long journey.[/lz]«Я люблю людей», да, как-то так, кажется, сократили её фразу — Сибил даже не помнит, что именно сказала, но хорошо знает, что имела в виду. Морщится, глядя на фото (разумеется, неудачное), разглаживает лицо в улыбку, вежливую и непритязательную, «я люблю людей» — безвкусица, пошлость, она бы никогда такое не сказала.

Она никогда не признается, что устала — во-первых, она уже любит людей, теперь это её работа, нужно перестать об этом думать, никакого «во-вторых» Сибил не придумала и не может объяснить себе, почему то, что раньше отнимало несколько секунд размышлений, сейчас съедает вечер целиком, жадно глядя и на остаток ночи, и на следующее утро. Может, потому, что раньше она просто делала то, что хотела, а теперь делает то, что должна. Патетично. Эту мысль она выталкивает из головы мягкой улыбкой, оставляет вместо себя бессмысленную фразу, брошенную через плечо — Ройс похож на глубоководную рыбу, бесцветный, замеревший, Сибил видела такое не раз, но никогда — у него.

Кто-то трогает её за плечо — Сибил делает вид, будто не заметила. Толпа расступается перед её настойчивостью, для того, чтобы перестать замечать других, ей нужно сделать усилие.

Обычно она знает, чего от неё хотят люди, и протягивает им руку — цена у жеста символическая, есть внутри что-то голодное, поднимающее глаза на людей, стоит им отвернуться, незаменимых нет, а я буду — Ройс от неё, кажется, ничего не хочет, и это пугает. Может, нужно подобраться поближе, может, через месяц она подберётся, интересно, увлекательно, даже трогательно, сама же недавно жаловалась на скуку.

Ройсу можно не улыбаться — от этого некомфортно. Чем быть полезной, если тебя ни о чём не просят.

На месте Гранта она никогда не представляла никого, кроме Гранта, Ройса — особенно. Наверное, плохая была идея, наверное, у Гранта есть то, чего нет у них, и у Ройса не вышло отмахнуться от этого, как от любых незначительных событий, пришлось уступить, обнажив мягкое место (Сибил знает, что оно у него есть, но не знала, где именно). Это не злорадство — видеть его таким не приятно, но важно. Она бы сказала «ценно», но это слово ещё дешевле заголовка, вырубленного из её цитаты.

Она подходит, одёргивая себя, вылущивая привычное сочувствие — Ройсу не понравится, да? — но беспокойство отпустить не может.

Посмеивается.

— Не представляю, кто бы мог тебе запретить, — подол тяжело шелестит, прятать сигареты в карманах — старая привычка, переступить которую не сможет даже самый официальный приём.

Только сейчас замечает ноющую боль в висках, закатывает глаза, светскую часть разговора сворачивает, протягивая пачку.

— Около семи людей спросили у меня, почему ты выглядишь так, будто словил паническую атаку. Уверен, что сигареты — хорошая идея?

Уверен, что оставаться здесь — хорошая идея, спросила бы Сибил — никогда не хотела ему уступать и всегда уступала, нечем бить, если бить некуда.

Она старается не смотреть ему в глаза — с первой встречи показалось, что ему это не нравится; поспешно отводит взгляд, подпирает голову рукой, смахивает рыжий волос с плеча.

— Ты.. как?

0


Вы здесь » POP IT (don't) DROP IT » гостевая » опять посты ты заебал


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно